Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс - Джоэль Мокир

используемые заинтересованными группами давления для сохранения статус-кво, притом что длительная политическая стабильность способствует кристаллизации таких групп. Соответственно, монополистические рыночные структуры среди инновационных фирм (стимулом для которых будет служить отлаженная патентная система) получат в этом отношении преимущество. Чем сильнее монополизирована та или иная отрасль, тем большей будет доля социальных выгод, полученных производителями за счет потребителей, благодаря чему ответом на лоббирование вполне может стать успешное контрлоббирование. С другой стороны, в отрасли с большим числом конкурентов выгоды от инноваций достаются потребителям в виде снижения цен и, таким образом, носят рассеянный характер.

Помимо защиты новых технологий от их жертв, государство играет ключевую роль в процессе технических изменений. Неоднозначность этой роли неизбежна, поскольку «государство» всегда состоит из обладающих властью слоев, обычно неспособных координировать свои усилия и нередко находящихся в конфликте друг с другом. Центральное правительство может иметь иные интересы и занимать иную позицию по сравнению с местными властями. На ту форму, которую принимают используемые технологии, нередко оказывают значительное влияние такие неправительственные организации, как гильдии, профсоюзы и торговые палаты. Результаты сознательной политики не всегда бывают такими, на какие рассчитывали ее творцы. Например, некоторые правительства, стремясь стимулировать технический прогресс, в реальности лишь вредили ему, вводя тарифы, защищавшие местных производителей. Однако в большинстве случаев децентрализованная власть, по-видимому, более благоприятна для технического прогресса.

Таким образом, в целом представляется, что чем слабее правительство, тем лучше для инноваций. За некоторыми заметными исключениями правители-самодержцы обычно выказывали враждебность или безразличие к техническим изменениям. Инстинктивная потребность в стабильности и опасливое отношение к нонконформизму и потрясениям обычно брали верх над возможными выгодами, которые мог принести технический прогресс[94]. Так, и династия Мин в Китае (1368–1644), и режим Токугавы в Японии (1600–1867) диктовали своим обществам замкнутость и консерватизм. Лишь в тех случаях, когда сильное правительство осознавало, что техническая отсталость сама по себе представляет угрозу для режима – так было в России при Петре I, в Японии после 1867 г. и, в меньшей степени, в наполеоновской Франции – оно решалось на прямое вмешательство в поддержку технических изменений. Когда же правители слабы, они обычно не в силах затормозить технический прогресс, при всем их стремлении к этому. Как мы увидим, ослабление центральной власти в Европе после краха Римской империи, возможно, помогает объяснить возобновление технического прогресса после 500 г.

Другая причина, по которой политика играет важную роль, состоит в том, что технические изменения славятся своей уязвимостью к провалам рынка, то есть свободно-рыночная система сама по себе едва ли обеспечит желательный уровень инноваций. Это является результатом того, что новые технические знания находятся в общественной собственности: существующими знаниями может воспользоваться каждый без ущерба для всех остальных, и потому использование знаний влечет за собой нулевые предельные социальные издержки. Соответственно, в том, что касается новой техники, общество оказывается вынуждено дополнять обычные рыночные механизмы другими институтами. В прошлом государства пытались компенсировать многочисленные провалы рынка технических знаний, организуя выставки, выдавая монополии и другие награды за конкретные изобретения, а также субсидируя потенциальных изобретателей пенсиями и синекурами на государственной службе. Уже ближе к нашим временам власти начали сами создавать образовательное и исследовательское окружение, требовавшееся, по их мнению, для осуществления технических изменений. Государства следили за соблюдением правил, по которым велась инновационная игра, а нередко и устанавливали их сами.

Кроме того, политика важна еще и потому, что правящие элиты – будь то императоры, верховные жрецы, парламенты или регентские советы – задают иерархию приоритетов. Если эти приоритеты отвлекают слишком много ресурсов – и в частности, талант и креативность – на достижение непродуктивных или деструктивных целей, то это может повредить состоянию экономики и инновациям. Так, полоса опустошительных войн в 1550–1650 гг. разрушила техническую инфраструктуру самых развитых регионов Европы, в первую очередь Южной Германии, Южных Нидерландов и Богемии. Более того, политические факторы определяют, будут ли инициатива и изобретательность использоваться в производительных или в непроизводительных целях: в этом процессе нет ничего автоматического. Экономисты в последнее время подчеркивают вред ориентации на «поиск ренты», когда налоговый юрист и политический лоббист сменяют изобретателя и инженера в качестве главных орудий предпринимателя, стремящегося к высоким прибылям. Политическое маневрирование – в лучшем случае игра с нулевой суммой, в то время как технические изменения – игра с положительной суммой. Именно политическая сфера диктует ту игру, которая привлекает лучших игроков (Baumol, 1988). Недавно именно с этой точки зрения был объяснен упадок Рима (MacMullen, 1988). Коррупция и продажность вели к снижению эффективности общественных благ, предоставлявшихся властями (в первую очередь обороны), и отвлекали энергию и талант от достижения более продуктивных целей.

Наконец, государство задает тональность всеобщего отношения к нонконформистам. Изобретатели – по большому счету люди, не признающие условностей и некоторым образом восстающие против статус-кво. Морисон (Morison, 1966, p. 9) вообще утверждает, что изобретение – это в известном смысле враждебный акт, низвержение существующих правил, потрясение удобного буржуазного распорядка. Технический прогресс в первую очередь требует терпимости к незнакомому и эксцентричному (Goldstone, 1987). Как выразился Чиполла (Cipolla, 1972, p. 52), стороны характера, делающие людей терпимыми, также повышают их восприимчивость к новым идеям. Факторы, определяющие уровень терпимости к отклонениям в любом обществе, изучены слабо. Перссон (Persson, 1988, p. 57) полагает, что ключевой переменной здесь является размер экономики. В мелких экономиках потенциально вредные действия индивидов имеют относительно большее значение. Согласно этой логике Россия и Испания должны были быть намного более толерантными, чем Соединенные Провинции (Нидерланды) и Дания, а наибольшей толерантностью должен был отличаться Китай. Это очевидное историческое противоречие хорошо иллюстрирует принципиальную проблему данного аргумента: неясно, что именно считать «размером». Был ли амстердамский купец в 1560 г. представителем амстердамского общества, провинции Голландия или Испанской империи? Общества, как и политическая жизнь, состоят из частично перекрывающихся единиц, и одного лишь того факта, что данный человек, допустим, француз или поляк, недостаточно для того, чтобы сказать, живет ли он в толерантном обществе или нет. Также важно то, живет ли он в городе или в деревне, из какого социального класса он происходит и насколько ревностен епископ его епархии. Вследствие всего этого идея Перссона о размере общества как о факторе, определяющем его терпимость, ничем нам не поможет.

Архиврагом терпимости и плюрализма является конформизм. Склонность индивидов к тому, чтобы соблюдать социальные нормы и принуждать к их соблюдению других, глубоко коренится в индивидуалистическом поведении. Экономисты в недавних работах пытались примирить ее с рациональным (то есть максимизирующим полезность) поведением (Stephen Jones, 1984). Конформизм можно объяснить двумя способами. Первый состоит в том, что имитация