Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс - Джоэль Мокир

В некоторых случаях удачно поставленные эксперименты раскрывали истину, даже несмотря на неполноту или ошибочность научных принципов. Бертолле, изобретатель хлорного отбеливания, считал, что хлор – сложное вещество, а не элемент. Изобретатели воздушных шаров полагали, что те летают, потому что их наполняет вещество легче воздуха, выделяющееся при нагреве. Но был бы воздушный шар изобретен без открытий Кавендиша или в том случае, если бы Джованни Альфонсо Борелли в 1680 г. не продемонстрировал, что люди физически не в состоянии летать, как птицы? Еще один пример того, как ошибочные научные принципы могут привести к верным идеям, нам дает металлургия. Лучшие умы европейской науки столетиями пытались разгадать природу стали. Флогистонная теория, господствовавшая в физике XVIII в., резко стимулировала интерес к составу полезных материалов. Предположение о том, что сталь представляет собой чистую форму железа с добавлением флогистона, не помешало французу Рене Реомюру издать в 1722 г. знаменитую книгу, в которой он утверждал, что сталь – промежуточное состояние между чугуном и чистым железом. Швед Тоберн Бергман, другой убежденный флогистонист, в 1781 г. открыл, что различие между чистым железом, сталью и чугуном заключается в количестве содержавшегося в них «плюмбаго». Вскоре после этого выяснилось, что «плюмбаго» – это просто уголь, то есть чистый углерод (Cyril S. Smith, 1981, p. 35–44). К 1820-м гг. роль углерода в железе и стали была уже вполне понятна, и без этих знаний вряд ли были возможны дальнейшие достижения в сталеплавильной отрасли.

Считается общепризнанным, что во второй половине XIX в. роль науки в обеспечении технического прогресса существенно возросла. Однако оригинальные, энергичные, смелые, наделенные воображением, но в принципе необразованные, полагающиеся на интуицию и бессистемно работающие изобретатели, какими они были в XVIII в., никуда не делись и после 1850 г.[87] По сути, изобретатели такого типа оставались заметным явлением и в XX в. В целом представляется вероятным, что большинство важных изобретений, сделанных за последние 150 лет – от сталеплавильных конвертеров до химиотерапии рака, от консервирования пищи до аспартама – вошли в обиход задолго до того, как люди поняли, как они работают, и соответственно, систематические исследования в этих сферах сводились к упорядоченному методу проб и ошибок. Доля таких изобретений снижается, но до сих пор остается большой.

Наука после 1850 г. взяла на себя задачу показывать не только то, что будет работать, но и то, что не будет работать. В 1853 г. разносторонний изобретатель Джон Эриксон создал «калорическую» машину, устроенную по принципу регенерации выделенного тепла. Она была неработоспособной, так как ее изобретатель не понимал элементарного положения термодинамики, согласно которому машина не может снова и снова использовать то же самое тепло, потому что оно превращается в энергию (Bryant, 1973). Даже самые одаренные изобретатели-самоучки все сильнее ощущали потребность в сотрудничестве с людьми, получившими систематическое образование. Например, Томас Эдисон нанял математика Фрэнсиса Р. Аптона и химика Реджинальда Фессендена (который впоследствии внес важный вклад в понимание принципа модуляции радиоволн), чтобы те облекали его идеи в строгие формулировки. Воодушевленные дилетанты по-прежнему играли ключевую роль в изобретательском процессе, и их незашоренность нередко была необходима для первоначального прорыва. Однако на стадии «внедрения» все более важными становились научная подготовка и систематическая работа. Изобретателям приходилось либо становиться специалистами самим, чтобы остаться при деле, либо сдаваться (Hounshell, 1975).

Религия

Особый интерес при объяснении технических изменений в долгосрочной перспективе представляет религия. Разумеется, религия, особенно в прошлом, была социально детерминированным явлением. Собственно, история относительно редко давала индивидам возможность самим выбирать себе веру. Будучи заданными, религиозные представления становились ключевой переменной на том микроуровне, на котором определяется индивидуальное отношение к техническим изменениям. Существует обширная и противоречивая литература об отношениях между религией и экономическими изменениями (или «капитализмом»). Здесь мы рассмотрим исключительно технологический аспект этих отношений[88]. Но сначала следует сделать две важные оговорки. Во-первых, едва ли найдутся религии, оказывающие тотальное противодействие каким бы то ни было инновациям. Религии различаются лишь степенью этого противодействия, однако это различие носит кумулятивный характер и в долговременном плане может сказаться очень сильно. Во-вторых, религии сами по себе в известной степени являются переменными социального выбора, по крайней мере в некоторые ключевые моменты. Выбор религии и адаптация к ней могли отражать в себе смену предпочтений и обстоятельств. Грубо говоря, каждое общество имеет ту религию, которую оно заслуживает. И все же исторические факты показывают, что религия редко носила полностью эндогенный характер и что господство конкретной религии зачастую диктовалось военными и политическими событиями. Более того, то, во что люди действительно верили, не соответствовало догмам официальных церквей и ни экономисты, ни социологи не добились больших успехов в объяснении этого обстоятельства.

Именно потому, что акт изобретения – это игра против природы, для изобретения важнее всего то, поощряет ли вера склонность к изменениям методов производства, то есть готовность бросать вызов физическому окружению и манипулировать им – то, что Ландес называл фаустовской этикой, ощущением господства над природой и над вещами. Не все технические изменения относятся строго к этому типу; так, чеканка монеты, новые методы бухгалтерского учета или совершенствование надзора за работниками не подпадают под это определение. Однако сельское хозяйство, промышленность, горное дело, охота и транспорт требуют вмешательства, в ходе которого новатор изменяет природу так, чтобы она соответствовала его целям. Подобная готовность модифицировать окружающую среду определяется отношением новатора к физическому миру, то есть религией. Для современных западных людей, чьи представления о природе (если они существуют в осознанном виде) сводятся к тому, что ею можно манипулировать выгодным для себя образом, возможно, покажется очевидным, что главный фактор, сдерживающий развитие техники – это знания (то есть способность использовать природу). Но как мы увидим, такой образ мысли представляет собой исключение в истории человечества и опирается в основном на антропоцентричную философию иудеохристианских религий. Поэтому мировоззренческие изменения являются естественной кандидатурой для объяснения технического отрыва средневековой Европы: к этой теме мы еще вернемся в дальнейшем.

Экономисты по традиции с осторожностью относятся к менталитету как к фактору, влияющему на долгосрочное экономическое развитие. В процветающей литературе об экономическом подъеме Запада подобные факторы либо игнорируются, либо сразу же объявляются несущественными[89]. В частности, враждебность экономистов к религиозным факторам диктуется неполнотой подобных теорий. Позиция представляет собой вопрос степени, обычно не нося абсолютного характера. Незападные общества в некоторых случаях резко изменяли свою физическую среду обитания, навлекая на свою голову