Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс - Джоэль Мокир

от того, что экономится – труд или какой-либо иной фактор производства. Издержки на оплату труда остаются издержками, невзирая на то, дешев ли труд или нет. Новшества, экономящие труд, приведут к росту прибыли даже в экономиках с низкими зарплатами и потому будут взяты на вооружение. Более того, изобретения, позволяющие производить вещи, более простые в эксплуатации и в обслуживании, более приятные на вид и более долговечные; изобретения, избавляющие рабочих от тяжелого труда и экономящие их силы; и, наконец, изобретения, сокращающие потребность в топливе, сырье и воде, а также износ станков и оборудования были привлекательны как в экономиках с высокими заработками, так и в экономиках с низкими заработками. Похоже, что изобретения, экономящие труд, в эпохи стабильных или медленно снижающихся реальных заработков (например, в последней трети XVIII в.) делались так же часто, как и в периоды роста заработков.

Вообще говоря, из истории известны случаи, когда высокие заработки или дефицит рабочей силы вследствие высокой смертности или забастовок стимулировали разработку инноваций, направленных на экономию труда[85]. И наоборот, дешевый и имеющийся в изобилии труд препятствовал механизации (Samuel, 1977, p. 47). В тех случаях, когда механизация требовала приобретения крупных и дорогостоящих средств производства, воплощавших в себе новые технологии, относительные цены на капитал и труд вполне могли приниматься во внимание, по крайней мере в краткосрочном плане. Однако подобные случаи до 1870 г. были редки, и некоторые примеры этого явления не выдерживают проверки. Например, медленный технический прогресс в производстве угольного газа в Великобритании в 1870-е и 1880-е гг. объяснялся дешевым трудом, а когда заработки в этой отрасли в 1880-е гг. стали расти, производители якобы быстро внедрили инновации, экономившие труд. Мэтьюз в своей недавней статье (Matthews, 1987) убедительно разоблачает эту теорию и показывает, что новые технологии в производстве газа (такие как новые источники энергии и технологии сжижения газа) стали доступны лишь после 1885 г. и, вероятно, были бы освоены, даже если бы уровень заработков остался прежним. В аналогичном ключе предполагалось, что vallus, римская жатка, не получила распространения, потому что она экономила труд, а почти нигде в Римской империи не ощущалось нехватки в рабочей силе (Pleket, 1967). Однако К. Д. Уайт (White, 1969) указывал, что vallus, по словам описывавших ее авторов, давала экономию как труда, так и времени. Пожалуй, еще более важно то, что отсутствие недостатка в рабочей силе – не то же самое, что и бесплатный труд. Пока рабочим приходится что-то платить, любая машина, экономящая труд, будет повышать эффективность производства.

Наука и техника

Являлось ли когда-либо предложение научных идей и знаний сдерживающим фактором при разработке новой техники? Ростоу (Rostow, 1975) усматривает в научной революции XVII в. ключевое различие между Западом и Востоком. Ранее «наука не могла внушить лицам, имеющим доступ к ресурсам или контроль над ними, что существуют такие способы изучения физического мира, которые позволяют систематически трансформировать его им на благо» (p. 31). Всегда существовало множество, так сказать, метатехнических знаний, которыми вдохновлялась техника – сознательно или бессознательно. Будет уместным еще раз сослаться на проводившееся Фрэнсисом Бэконом классическое различие между изобретениями, зависящими от состояния знаний (как научных, так и ненаучных), и изобретениями, которые могли были быть сделаны едва ли не в любой момент времени. Представляется, что до 1850 г. самые важные изобретения – от корончато-штыревого спускового механизма до «коттон-джина» – носили эмпирический характер и роль метатехнических знаний при их создании была ничтожной. Однако порой видимость бывает обманчивой: как уже говорилось, теория машин Галилея имела большое значение для всех последующих достижений в механике. Даже самый главный эмпирик и прагматик среди всех изобретателей, Джон Смитон, вдохновлялся экспериментальными методами, разработанными Ньютоном, в которых воздействие отдельных факторов оценивается путем изменения какого-либо компонента при постоянстве всех прочих условий. Пэйси (Pacey, 1975, p. 137) указывает, что научная революция XVII в. ознакомила инженеров с «методом составных частей», при котором проблема анализируется путем ее разделения на отдельные составляющие, более удобные для изучения, чем проблема в целом. Джейкоб (Jacob, 1988, p. 208) утверждает, что наука XVIII в. обучила производителей и торговцев «думать механистически», то есть с точки зрения понятных и контролируемых физических процессов.

На практике провести различие между наукой и техникой не так-то просто. Жиль (Gille, 1978, p. 11–12), внимательно изучавший эту проблему, предлагает руководствоваться критерием предназначения: цель науки состоит в понимании, а цель техники – в принесении пользы. Хотя Жиль полагает, что на Западе до эпохи Ренессанса наука не играла заметной роли, он, по-видимому, согласен с Ростоу в том, что упадок науки мог привести к остановке дальнейшего прогресса. Однако из приведенного им самим обзора следует, что корреляции между научными достижениями и техническим прогрессом можно трактовать как помощь, оказываемую наукой технике, так и наоборот. Более того, любая корреляция между наукой и техникой может оказаться ложной в том смысле, что и наука, и техника вполне могут являться функциями других социальных факторов. Не отрицая того влияния, которое научные идеи и научная практика, а также некоторые отдельные ученые иногда оказывали на технический прогресс в эпоху барокко и на ранних этапах промышленной революции, все же отметим еще раз, что «научные знания», какими мы их понимаем сегодня, до 1850 г. почти никогда не являлись сдерживающим фактором технического прогресса. Связь между научным и техническим прогрессом, как указывал Отто Майр (Mayr, 1976), ставит в тупик главных знатоков и науки, и техники. Более того, такой выдающийся историк науки, как Кан (Kuhn, 1969, p. 428), выступил с поразительным заявлением об отрицательной корреляции между этими явлениями, поскольку социальные условия, благоприятные для развития науки, вредны для техники, и наоборот.

Как показывают в своей работе Массон и Робинсон (Musson and Robinson, 1969), британские изобретатели и промышленники во время промышленной революции поддерживали постоянные контакты с учеными. Такие инженеры и механики, как Смитон, Уатт, Тревитик и Стефенсон, переняли у ученых рациональную веру в упорядоченность природных явлений и физических процессов, узнали от них, как важны точность измерений и контроль за ходом эксперимента, на их примере научились проводить логическое различие между причинностью и корреляцией, а также прониклись уважением к количественным методам и математике. Во многих случаях новые знания, полученные учеными, просачивались дальше и оказывали скрытое влияние на постановку вопросов и поиск решений. Например, создание паровой машины было бы немыслимо без опытов Торричелли и Герике, открывших атмосферное давление; машины Смитона и Модсли вряд ли были бы возможны без галилеевской теории механики. До 1800 г. физические науки действительно почти не могли принести этим инженерам