Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

и сочувствие. Тем самым они переводили своё поведение, обладавшее явным благоразумием, когда земли было относительно много, а труд был относительно дефицитным, на язык покровительства и великодушия. Всё это не подразумевает никакого цинизма – перед нами лишь универсальная тенденция к приданию собственным действиям наилучшего внешнего выражения. Кроме того, это не обязательно подразумевает, что для более бедных селян эта социальная конструкция поведения богатых была всецело приемлемой, хотя едва ли они стали бы оспаривать её публично.

Следует сделать небольшое уточнение относительно социального масштаба этих декларируемых покровительства и великодушия. С наибольшей силой они распространялись на группы с взаимным родством и на жителей одной и той же деревни. Там, где близкие родственники жили в одной деревне, притязания на внимание были особенно сильны. Чем больше было расстояние от центра этого заколдованного круга, тем слабее были притязания на особое отношение.

В этих пределах как «идеология», так и практика великодушия сегодня представляют собой нечто большее, чем просто увядающую историческую память. Они существуют, пусть и в усечённом виде, в таких формах, как пользование землёй родственников, более низкие ставки арендной платы для жителей деревни, ещё сохраняющиеся проявления благотворительности, сельские праздники и предпочтение в пользу местных при найме работников. Даже механизация не смогла полностью устранить потребности в привлекаемых от случая к случаю трудовых ресурсах, в людях, занимающихся пересадкой риса, или в лояльных политических сторонниках. Таким образом, богатые земледельцы Седаки пока ещё не могут полностью отказаться от докапиталистического нормативного контекста деревенской жизни.

Однако они действительно хотели бы радикально ограничить спектр применения этих ценностей, в которых у них когда-то была гораздо большая личная заинтересованность. Сегодня полноценное использование этих ценностей не позволило бы богатым избавиться от тех социальных обязательств, которые стоят между ними и выгодами от «зелёной революции». В этой главе мы рассмотрим, как богатые принимаются за эту «идеологическую работу» – их стратегию, логику этой работы, сферы её применения и сопротивление, с которым они сталкиваются. Для начала мы обратимся к понятию эксплуатации в том виде, как оно закреплено в языке и практике, а затем рассмотрим, как и богатым, и бедным удается искажать факты таким образом, чтобы эти ценности служили узкопартийным и классовым целям. Поскольку эти ценности обретают форму лишь посредством социальных конфликтов, мы рассмотрим их практическое использование в трёх таких конфликтах: в попытке повысить арендную плату за землю или устранить арендаторов, в полемике о деревенских «воротах», а также во взаимных обвинениях, связанных с распределением государственных средств в рамках Программы деревенского благоустройства. Наконец, мы сможем подробно остановиться на смысле символической и идеологической борьбы в Седаке.

Лексикон эксплуатации

Прежде чем мы перейдем к рассмотрению того, как различные классы сельского населения совершают манёвры, укрепляя или изменяя нормативный контекст локального поведения, принципиально важно установить, что именно представляет собой этот контекст. Убеждения и практики, окружающие классовые отношения, ни в коем случае нельзя назвать «готовым продуктом», поскольку они, как и любой набор норм, являются историческим результатом постоянной борьбы и переговорных процессов. Вместе с тем мы можем выявить общие контуры того, к чему привела эта борьба и за счёт чего сегодня формируется нормативная среда текущего дискурса. Лучшим отражением этой среды, вероятно, выступает лексикон эксплуатации в том виде, как он используется в Седаке.

Как это часто случается, термины и категории, используемые интеллектуалами и/или бюрократами, представляют собой индифферентное руководство к тем терминам, которые не столь примечательные граждане используют для описания той же самой ситуации. Например, в деревне можно редко услышать перегруженный смыслами термин «зелёная революция» (револуси хиджау), который используется в официальных бумагах и документах, описывающих ирригационное рисоводство в долине реки Муда, – вместо этого селяне просто говорят о «двойных урожаях риса» (дуа кали пади). Такое же расхождение между элитарными и «народными» дискурсивными категориями ещё более очевидно в случае с эксплуатацией.

В нормативном малайском языке существует глагол тиндас, мениндас, который можно с точностью перевести как «эксплуатировать, угнетать, сокрушать, несправедливо править». В деревне же его повсеместно используют для обозначения такого банального действия, как раздавливание вши между ногтями. Однако за исключением одного-двух молодых селян, которые явно хотели продемонстрировать мне то, что учились в школе, это слово не используется для выражения понятия «эксплуатация»[342]. Время от времени в деревенских разговорах можно услышать другие слова, несущие практически тот же смысл – например, текан, хеджам, перас, десак, сесак. Каждое из них передает ощущение физического воздействия – давление, сжатие, толкание, удушение, – в связи с чем они выступают подходящим языковым средством для обозначения вымогательства и угнетения. Например, когда Хаджи Захир, владелец земли, которую обрабатывает Низам бин Хаджи Лах, настаивал на повышении арендной платы и заключении двухлетнего соглашения, Низам сообщил мне, что «он хочет всё выжать (текан) и всё сожрать (макан)». А когда местные представители оппозиции жалуются, что лишь члены правящей партии имеют шанс участвовать в программе переселения на государственные земли, Дуллах добавляет такую фразу: «Власти нас реально угнетают (текан сунгох), мы даже пошевелиться (бергерак) не можем». В некоторых высказываниях, намекающих на эксплуатацию, эта физическая метафора получает дальнейшее развитие, подразумевая, что эксплуататоры настоятельно хотят получить то, что им причитается. Например, один деревенский бедняк говорит о чиновниках, которые «сидят на мягких стульях» и «бьют (тутух) по спинам селян», а другой упоминает землевладельцев, которые «пашут на спинах (мененгала атас белакан) селян»[343]. Таким образом, в малайском языке едва ли имеется какой-либо недостаток средств для выражения понятия «эксплуатация». И всё же наиболее последовательно употребляемым глаголом, который чаще всего можно услышать в повседневных разговорах и имеет самый богатый набор коннотаций, является глагол «есть (жрать)» (макан). Получать жалование по-малайски будет «есть жалование (макан гаджи)», получать проценты – «есть проценты (макан бунга)», брать взятки – «есть взятки (макан дуит)», предавать друзей – «есть друзей (макан каван синдири)», загонять кого-то – «есть его кости» (макан тулан), эксплуатировать другого человека – «есть его пот (макан пелух оран)»[344]. Наиболее распространенная формулировка проста: «Он хочет нас съесть» (Диа мау макан кита). В данном случае всегдашнее беспокойство крестьянства о пропитании и обвинение в действиях, равносильным каннибализму, соединяются в мощную многозначительную метафору[345]. Более того, как уже отмечалось выше, эта метафора используется не только бедняками, когда они рассказывают о том, как поступают с ними сильные мира сего, но и богатыми, когда речь идёт о требованиях займов и благотворительности, которые настойчиво предъявляют им бедные.

Впрочем, примечательно то, что местный лексикон эксплуатации в меньшей степени встречается в этой совокупной подборке глаголов, нежели