Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

– теперь же многие из них считают такие большие застолья пустой тратой денег. В совокупности эти перемены ставят под сомнение практически все предпосылки, на которых было основано управление социальными производственными отношениями до перехода к двойным урожаям.

Новое мироустройство преобразовало и существовавшую прежде классовую структуру Седаки и большинства других деревень рисоводов в долине реки Муда. В рамках этой предшествующей классовой структуры богатые крестьяне и крупные землевладельцы вели единое существование с малоземельными селянами в симбиозе зависимости и эксплуатации. Пока земли было достаточно много, а рабочая сила в пиковые сезоны была в относительном дефиците, эксплуатация имела свои пределы, хотя ростовщичество и неспособность должников платить по своим обязательствам способствовали тому, что концентрация земель продвигалась полным ходом. Указанный симбиоз находил своё выражение в ритуальной жизни деревни – в таких явлениях, как закят перибади, кендури, выдача оплаты за труд авансом, – а также в политической жизни, где местные партийные лидеры, люди неизменно обеспеченные, могли рассчитывать на то, что приведут под своё крыло большинство зависевших от них арендаторов и работников. Крестьяне-середняки, напротив, были несколько более автономны, поскольку они меньше зависели от богатых в плане земли для обработки или платы за труд; к тому же они редко нанимали работников, предпочитая использовать труд членов своих семей или обмениваться трудовыми услугами с другими домохозяйствами.

Новые производственные отношения сломали большинство прямых зависимостей, которые были характерны для предшествующей классовой системы. Деревенские бедняки, поставленные на грань экономического выживания механизацией и изменениями в арендных отношениях, всё чаще оказываются в маргинализированном положении и в ритуальных аспектах. Родство и косвенный патронаж (распределяемый государством через местные элиты) всё ещё связывают многих бедняков с правящей партией, но их субординация больше не встроена в производственные отношения в деревне. До появления двойных урожаев эту группу можно было рассматривать как бедных, второсортных граждан Седаки. Теперь они остаются и бедными – пусть и удалось избавиться от крайностей недоедания и голода – и, безусловно, второсортными, но найти обоснования для того, чтобы называть их гражданами, всё труднее.

Естественно, что в этой экономической трансформации – как и в любой другой, в которой подчинённый класс претерпевает диаметральные изменения в своей судьбе, – возникает вопрос о том, как понимаются и интерпретируются такие изменения. К тяжёлым последствиям ответа на этот вопрос для более масштабных проблем классового сознания, ложного сознания, сопротивления и идеологической гегемонии мы обратимся позже. Здесь же достаточно лишь отметить общую тональность ответа, отражённую в риторике деревенских бедняков.

Какой-либо способ, позволяющий вывести из грубых экономических фактов интерпретацию воздействия «зелёной революции» в Кедахе участниками этого процесса, отсутствует. Подобные факты совместимы с любым количеством интерпретаций. Их можно принимать столь же фаталистическим образом, как принимают засуху или наводнение. Их можно рассматривать как исполнение пророчества или как наказание Аллаха за отклонение от истинной веры. В них можно видеть злонамеренные последствия государственной политики или результат жадности и больших возможностей китайских синдикатов.

На самом деле, как мы уже могли убедиться, в полевых материалах ни одной из этих интерпретаций не принадлежит заметного места – если такое место им вообще находится. Вместо этого бедные группы жителей Седаки рассматривают причины своих нынешних бедствий как в первую очередь личные (то есть как результат человеческой агентности), локальные и в значительной степени ограниченные малайской общиной. Например, всё большее использование долгосрочной аренды и вытеснение более мелких арендаторов рассматриваются как явления, вызванные желанием крупных землевладельцев (в основном малайцев) забрать себе больше прибыли от земледелия. Всё большее использование услуг комбайнов, вытесняющих рабочую силу, также рассматривается как результат того, что крупные хозяева рассчитывают сэкономить деньги и не утруждают себя наймом работников для сбора урожая. Урезание благотворительности на локальном уровне также выступает иллюстрацией новоявленной готовности богачей защищать свои состояния в ущерб собственной репутации. В каждом из этих случаев логика обвинения и осуждения во многом та же самая, что применяется в отношении класса землевладельцев-хаджи, на которых была возложена ответственность за то, что люди лишались заложенных земель. Более отдалённые и обезличенные причины, которые вне всяких сомнений играют здесь свою роль, отодвигаются на второй план представлением, делающим акцент на моральных промахах, эгоизме и нарушении общественных приличий. С точки зрения бедных, богатые предпочли бездушно игнорировать свои обязательства перед соседями – как можно иначе понимать характерную для бедных тенденцию сосредотачиваться на неуважении и презрении, с которыми они сталкиваются в наши дни, как минимум в той же степени, что и на понесённых ими материальных потерях?

Разумеется, подобную логику среди селян задействуют не только бедняки. Более состоятельные земледельцы признают скорость и прибыльность комбайнов, но в то же время настаивают, что бедные стали ненадёжными, привередливыми и праздными работниками, более не заслуживающими внимания с их стороны. Тем самым богатые тоже находят личные и моральные обоснования для драматических перемен в социальных отношениях в деревне.

Однако ни богатые, ни бедные не упускают из виду более масштабные и более обезличенные силы, которые сформировали их жизненные обстоятельства. Как бедняки, так и многие из обеспеченных селян понимают, что за новым мироустройством стоит страстное стремление к накоплению и инвестициям. И те, и другие понимают новые возможности, которые стали доступными благодаря двойным урожаям и механизации. В сознании у каждого жителя деревни присутствуют впечатляющие личная и коллективная экономическая история, изобилующая динамическими рядами данных об удобрениях, семенах, арендной плате, рисе, рыбе, ценах на потребительские товары длительного пользования, ставках заработной платы и урожайности, – пожилые крестьяне могут помнить эту информацию за период до полувека. Как и в любой устной истории такого типа, данные привязаны к событиям: «японские времена [оккупации]» (маса Джепун), «время, когда родился мой первый ребенок», «до двойных урожаев» (се-бе-лум дуа кали пади), – и основное внимание уделяется последствиям этих цифр, например, для доходов, доступа к земле, наличия работы. Бедные точно знают, сколько они потеряли из-за появления комбайнов, а богатые точно знают, сколько они приобрели. В рамках своего локального опыта они понимают, как функционирует капитализм. И богатые, и бедные видят, что китайские предприниматели платят за аренду земли по повышенным ставкам, потому что они владеют сельскохозяйственной техникой и не могут позволить своему капиталу лежать без дела. Как выражаются селяне, «китайцам приходится поддерживать оборот своих денег (пусин дуит)». Они понимают, что владельцы новых средств производства – тракторов, комбайнов и грузовиков – теперь получают доходы, которые прежде предназначались для владельцев буйволов, работников на сборе урожая и носильщиков, а часть прибыли теперь уходит зарубежным производителям. Бедные в полной мере осознают, что многих из них постигла пролетаризация, поскольку они потеряли свои