Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

«Он же, царевич, говаривал со мною о Сенатах: „Хотя-де батюшка и делает, что хочет, только как еще Сенаты похотят; чаю-де, Сенаты и не сделают, что хочет батюшка“. И надежду имел на сенаторей; а на кого именно, не сказал».

Этот пассаж надо запомнить.

Европейские дипломаты зафиксировали в донесениях слухи, вполне корреспондировавшие с настойчивой компрометацией царевича и его возможных сторонников.

29 апреля 1718 года де Би сообщал: «По истине сердцу Его Величества должно быть больно видеть такое противодействие своим предначертаниям, измену и клевету даже в среде своих ближайших сродников, любимцев и слуг. Я не слышал, чтобы до сего времени было обличено существование заговора против жизни Его Величества: но заговорщики хотели только возвести, после его смерти, на престол отрешенного Царевича, умертвить всех иностранцев, как виновников введения в стране чужеземных обычаев, заключить мир со Швецией и распустить учрежденную милицию. Мне говорили также, что заговорщики имели намерение преследовать нескольких любимцев Его Величества, и даже самою царицу и ее детей…»

Де Лави через несколько дней после смерти Алексея писал в Париж: «…С этой смертью несомненно погибло семя возмущения и заговоров, ибо этот несчастный царевич был во главе заговора, имевшего целью (как я уже отчасти имел честь объяснить вам в предыдущих моих почтительнейших депешах) совершенно изменить установленный порядок, сжечь этот город и флот, и посягнуть на особу Его Величества, верных слуг его и иностранцев. Никогда смерть не являлась так кстати для восстановления общественного спокойствия и рассеения наших опасений по поводу угрожавших нам зловещих событий».

Чтобы не возвращаться к этим катастрофическим фантазиям, которые охотно повторяли некоторые советские историки, разберемся – имеют ли они хоть какое-либо отношение к реальности.

Беда в том, что и дипломаты, и их российские последователи оперировали абстрактными понятиями. Кто были эти кровожадные заговорщики?

Де Би продемонстрировал полное непонимание ситуации, утверждая, что во главе одной из партий заговорщиков стояли «отлученная царица, царевна Мария, майор Глебов» и епископ Ростовский. Никаких политических возможностей у этих людей не было. Несчастный Глебов, вся вина которого заключалась в том, что он волею обстоятельств стал любовником заключенной в монастырь Евдокии и был за это посажен на кол, думать не думал ни о каком захвате власти.

Выявленными следствием «заговорщиками» были Кикин, князь Василий Долгорукий, его верный сотрудник дьяк Воронов, камердинер Алексея Иван Большой Афанасьев, домашние люди царевича Эверлаков и Дубровский, его духовник.

Кто из них стал бы истреблять поголовно иноземцев, жечь Петербург?

Что означает «распустить учрежденную милицию»? Речь идет о ликвидации новой армии. Генералы Долгорукий, Голицын, Боур позволили бы уничтожить их общее с Петром детище и вернуться к стрелецким полкам и дворянской коннице?

Удивительным образом такой квалифицированный историк, как Пол Бушкович, предлагает нам картину, в которой заслуживающие внимания сведения на равных соседствуют с откровенным вздором.

«Эта оппозиция Петру, формировавшаяся вокруг Алексея Петровича, отражала не просто чувство неудовлетворенности вообще. Если сам Алексей (судя по сохранившимся записям) признавался только в том, что любил „старину“ как Т. Н. Стрешнев, то Евфросинья в своих показаниях перечислила конкретные цели царевича: взять власть вместо младенца Петра Петровича, закончить войну со Швецией, перенести столицу обратно в Москву, отменить реформу армии и тем самым ликвидировать флот. Голландский посол де Би располагал тем же списком целей, прибавив к нему изгнание иностранцев и как неизбежное следствие всех названных мер – искоренение влияния Екатерины и Меншикова. Плейер добавил, что Алексей говорил Шереметеву о желании восстановить „веру и законы своих предков“ и облегчить налоговое бремя».

Не будем придираться к некоторым неточностям. Нам важен вывод исследователя.

«Это была консервативная платформа, причем довольно расплывчатая в культурном и религиозном отношении. Она и не могла быть более определенной, так как оппозиция, включавшая в себя Стефана Яворского и поклонника католицизма Шереметева, могла нести лишь идеи украинского православия ранних времен петровского царствования, а не допетровское „традиционное православие“. Это „киевское православие“ было и религией царевича Алексея. Оппозиция стремилась лишь к свержению петровских фаворитов и хотела аннулировать политические, административные и военные достижения Петра»[178].

Весь этот пассаж вызывает недоумение.

Безусловно, различие религиозных позиций и вообще мировидения Петра и Алексея играло фундаментальную роль в их конфликте. Судя хотя бы по той литературе, которую собирал Алексей, путешествуя по Европе, и его отношениям со Стефаном Яворским, его теологические представления формировались под влиянием «киевского православия», сложно связанного с католичеством.

Но речь не может идти о некой «оппозиции вообще». В оппозиции к революции Петра находилась бо`льшая часть населения страны. Низовая народная оппозиция, мечтавшая о приходе «царевича-избавителя» еще с начала 1700-х годов, действительно жаждала возвращения привычного уклада жизни и прекращения государственного грабежа.

Но взгляды оппозиции, представленной князем Дмитрием Михайловичем Голицыным, князем Яковом Федоровичем Долгоруким, генералами Голицыным и Долгоруким, фельдмаршалом Шереметевым, которые могли бы стать подлинной и неизбежной опорой Алексея в случае прихода к власти, были отнюдь не так примитивны. Эти люди в середине 1710-х годов не могли не понимать, что государственная система находится в состоянии, когда «аннулировать политические, административные и военные достижения Петра» невозможно. Для этого понадобилась бы не менее тяжкая контрреволюция, которая ввергла бы страну в хаос. Возможна была только рациональная коррекция методов и темпа.

Собственно, об этом в примитивном варианте и толковал Алексей своей чухонской красавице.

В результате собственных наблюдений и разговоров о «тягостях народных» с князьями Дмитрием Михайловичем и Яковом Федоровичем, а возможно, и с Шереметевым, и наверняка не только с ними, Алексей понял, в каком положении находится «чернь». Когда он говорил Ефросинье о грядущем бунте, он не просто повторял слова царевича Сибирского или конкретизировал туманные пророчества сенатора Самарина. Он пытался оценить политическую ситуацию.

Для того чтобы облегчить положение народа и предотвратить грядущий бунт, то есть снизить налоги, прекратить рекрутские наборы, необходимо было прекратить войну. Кстати говоря, об этом же мечтал и Петр, постоянно нащупывая пути к мирному соглашению со Швецией. Но для Петра – человека войны по сути своей личности – это не было императивом. После Полтавы он готов был к миру только на своих условиях.

Для Алексея мир был императивом.

При этом он не собирался отдавать Петербург. Он только намерен был изменить его статус и назначение, превратив в простой порт.

Ни при каких обстоятельствах он не мог и не собирался распускать армию. Подобная попытка неизбежно стоила бы ему власти, а возможно – и жизни. Он готов