Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

юности, лицо доверенное, который действовал, конечно же, по прямому приказу царя, а главное – такая очень конкретная деталь, как «болезнь горла» царевича, – повод для приготовления лекарства. Не очень верится, что Александра Осиповна с ее цепкой памятью на подробности могла эту болезнь придумать. У Брюса этого нет.

В любом случае это означает, что версия отравления в обществе циркулировала.

Илья Львович Фейнберг, изучая источники пушкинской «Истории Петра», расшифровал запись в дневнике Дмитрия Егоровича Келера, лицеиста IV выпуска, чиновника Военного министерства (поэтому его дневник оказался в РГВИА, в фонде Военно-ученого архива Главного штаба), переводчика дневника Патрика Гордона и, соответственно, неплохо знакомого с Петровской эпохой.

Келер записал: «Он (Пушкин. – Я. Г.) раскрыл мне страницу английской книги, записок Брюса о Петре Великом, в которой упоминается об отраве царе〈вича〉 Алексея Петровича, приговаривая: „Вот как тогда дела делались“. Я сам читаю теперь эту книгу, но потом, если пожелаете, ее вам пришлю»[185].

Пушкину были известны разные версии убийства Алексея. Он выбрал ту, которую предлагал Брюс. Она показалась ему наиболее убедительной.

При дальнейшей работе над «Историей» Пушкин, разумеется, развернул бы этот трагический сюжет. Здесь же только обозначил ключевые по смыслу моменты «дела», опираясь на материалы следствия и свидетельство Брюса.

Лапидарность пушкинских записей только усиливает их зловещий смысл.

30 (июня) погребен в крепости в присутствии Петра.

Есть предание: в день смерти царевича торжествующий Меншиков увез Петра в Ораниенбаум и там возобновил оргии страшного 1698 года.

В 1698 году Петр и Меншиков своими руками рубили головы обреченным стрельцам.

Все происходившее в дни убийства и погребения Алексея напоминает своей мрачной парадоксальностью стилистику любимой Петром кунсткамеры – мира уродов.

Устрялов в приложении к знаменитому шестому тому своей «Истории Петра Великого» опубликовал подробнейшую «Записку преставлению и погребению царевича Алексея Петровича». В частности, там говорится: «А пополудни в 7 часу изволил в Троицкую церковь притти царское величество и потом ее величество государыня Екатерина Алексеевна. 〈…〉 По прощанию с телом его царевичевым архиереев и протчего духовного чина царское величество и ее величество государыня императрица соизволили с телом его царевичевым проститься и оное целовали. А потом господа министры и протчие персоны прощались и целовали тело его царевичево в руку».

Это было поразительное действо. Алексея, объявленного государственным преступником, хоронили как августейшую особу, во всяком случае, как члена царской семьи – с почетом и почестями. И это свидетельствует о том, что воспринять свершившееся как нечто закономерное не в состоянии были сами убийцы. Фантасмагорическое смешение ритуалов приговора и тайного убийства с ритуалом торжественных похорон и трогательного прощания с жертвой – жестокий пример крушения привычных миропредставлений.

Когда Петр Андреевич Толстой целовал мертвую руку замученного Алексея, не вспоминался ли ему евангельский поцелуй? Тем более что на следствии, которое он вел, обнаружилось, что Иван Нарышкин называл его, Толстого, Иудой, обманувшим и предавшим царевича.

В «Поденных записках князя А. Д. Меншикова» описан следующий за убийством Алексея день. Это была очередная годовщина Полтавской победы… «В 27-й день, в пяток, его светлость поехал к генерал-адмиралу Апраксину, купно прибыли к Троице, где и Его царское величество быть изволил, коего поздравляли бывшей под Полтавой баталией. Слушали литургию, по отпуске оной Его царское величество и его светлость и прочие господа офицеры вышли в строй и дан был по батальонам залп, между тем с болверков палили из пушек. Потом прибыли на почтовый двор, где учреждены были столы и, по малых разговорах, кушали; после кушанья прибыли в сад Его царского величества, где довольно веселились…»[186]

«Довольно веселились…»

Они искренне веселились в эти дни, испытывая облегчение. Тень замученного Алексея вряд ли посещала их праздники. Это придет позднее.

Единственное, что могло омрачать их торжество, так это существование трехлетнего здорового мальчика, великого князя Петра Алексеевича, с которым непонятно было как поступать.

Его ровесник великий князь-наследник Петр Петрович был ребенком слабым и болезненным.

Результаты следствия окончательно убедили Петра, что после его смерти судьба престола станет предметом жестокой борьбы и безопасность Екатерины и их сына отнюдь не гарантирована.

Судя по тому, как тщательно Петр и Феофан готовили все слои русского общества к расправе над Алексеем, Петр сознавал значение этого события не только в политико-юридическом смысле. Он был слишком талантливой и глубокой натурой, чтобы верить собственной версии рокового конфликта. Ярость, с которой он уничтожал своего сына, тому свидетельством.

Для него это было событием библейского толка, от которого зависела не просто система власти в России, но и характер мироустройства. Каков был бы наш мир, ежели Авраам все-таки убил бы Исаака?

По мощи своего воображения Петр вполне способен был осознавать библейский смысл совершенного им. В конце концов – все, что бы он ни делал, было заранее одобрено его союзником Богом. Правда, именно благодаря тому, что Исаак остался жив, Авраам обеспечил существование сильного и уходящего в будущее рода…

Что до низкого слоя происходящего, то, сознавая сокрушительность уже произведенной им вспашки, вряд ли он верил в то, что Алексей захочет, а главное, сможет разрушить полусозданное и крупно намеченное здание регулярного государства. Он не мог не понимать, что все эти обвинения – всего лишь сильный демагогический ход.

Осмелимся предположить, что он догадывался о подлинной глубине и трагедийности их с Алексеем противостояния.

Уровень его самооценки не дал бы ему примириться с банальной постановкой проблемы. Это было возможно для властителя, но не для демиурга, которым он себя ощущал.

В последние годы жизни, яростно пытаясь достроить свою Вавилонскую башню, в фундамент которой по языческому (да и ветхозаветному) обычаю была замурована жертва, он мог мыслить более значительными и сложными категориями, чем просто сохранение или потеря власти его вдовой и сыном. А потом сына не стало.

Мы можем только догадываться о высоте его представлений о том, что на самом деле поставлено на карту, и о мраке неизвестности, который страшил его.

Он хорошо знал Священное Писание – тут им было бы о чем побеседовать с Алексеем при другом повороте событий, – и наверняка история Авраама особо вспоминалась ему. И он не мог не помнить о том, как на Авраама «напал ужас и мрак великий» перед тем, как Господь открыл ему будущее его и его народа.

Мудрый Ключевский, писавший не историю государства, а историю людей, предложил нам картину, многое объясняющую: «Можно представить себе душевное состояние Петра, когда, свалив с плеч шведскую войну, он на досуге стал заглядывать в будущее своей империи. Усталый, опускающийся со дня на день и