Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

На Средней улице участки были поскромнее, чем на Верхней и Нижней, но зато там было много лавок и мастерских, и среди портняжных, сапожных и шорных, кожевенных и скорняжных, москательных, мыловаренных и стеклодувных, пошивочных и закройных, бондарных, столярных и плотницких дел нет-нет да попадалась лавка, где продавались леденцы и только леденцы — всех цветов и мастей. Может быть, когда дед был тем, кто изображен на военкоматовском фото (где он — это я, только стройнее и мужественней: я-в-идеале), он вспоминал ту лавку с леденцами, и его память проделывала самый длинный путь на свете — от трудармейского лагеря в уральской тайге до Средней улицы в Бричеве.

По средам и воскресеньям там был рынок, куда съезжались крестьяне-неевреи со всех окрестных деревень и после долгого дня отчаянных торгов шли праздновать удачную куплю-продажу в шинках, которыми тоже славилась Средняя улица. Шинок соседствовал с синагогой, а баня — с кладбищем. Зимой дети катались на санках с обледенелой горки в южном конце Нижней улицы, рядом со станцией Гидзита. В дождливое время года в низине скапливалось много воды. Дождевую воду использовали для мытья и стирки, предпочитая ее той, что была в реке. Зимой же, когда вода замерзала, те, кто жил в этой части Бричевы, кололи лед, и, разрезав его на аккуратные кубики, хранили до лета в глубоких ямах, закрытых толстым слоем соломы. Летом лед продавался с лотка на Средней улице. После Первой мировой войны, когда торговля льдом здесь, как и во всем мире, пошла на убыль, благодаря развитию холодильной техники, сточное место осушили, и там, где прежде шла добыча льда, построили новое большое здание. В течение следующего десятилетия оно служило одновременно ратушей и городским театром, а в пристройках располагались хедер и пекарня для мацы.

Большинство бричевских детей получали только начальное образование. Их учили еврейской грамоте — достаточно, чтобы читать сидур. Первого учителя звали Герш. Длинный и тощий как жердь, он был слеп на один глаз, но второй глаз видел все провинности нерадивых учеников, и худая учительская рука никогда не расставалась с розгой. Семья Герша квартировала в крохотной пристройке к дому вдовы Песи Бланк. Там и проходили занятия: летом — на задворках вдовьего дома, а зимой — в самой лачуге учителя, где было не продохнуть от дыма и пота. Вся школьная программа Герша состояла из еврейского алфавита и молитвы «Модэ ани»[16]. Тех, кто изъявлял желание идти дальше, направляли в хедер второго уровня, где им открывался путь к изучению Торы с комментариями великого талмудиста Раши. Эти занятия вел учитель по имени Йосель Шрайбер. Его жена, Соня Шрайбер, была повитухой, принимавшей роды у всей Бричевы, включая Дину Витис. Соня была второй женой Йоселя. Первый брак учителя был расторгнут в согласии с еврейским законом на том основании, что жена не смогла родить ему наследников. Но и второй брак, увы, оказался бездетным. И Йосель, смекнув, что дело, по-видимому, в нем самом, объявил, что потомство Шрайберов — это все бричевские дети. Ведь благодаря Соне они появились на свет, а благодаря ему получили путевку в жизнь. Помимо еврейской грамоты, Йосель обучал их арифметике, напирая на практические применения: как пересчитывать цену в рублях и в леях, как переводить вес из пудов в фунты и лоты. Последнее, объяснял он, особенно важно, потому что русские, в отличие от румын, не в ладах с десятичными дробями.

Занятия в хедере Йоселя проводились на идише и на иврите. Ни румынского, ни русского, хотя, если уж говорить о практических применениях, эти языки были куда нужнее. Русский — для торговли с теми, кто платит в рублях и не знает десятичных дробей. Румынский — для светской молодежи, мечтающей продвинуться в своем образовании дальше, чем хедер Йоселя. Пока Бессарабия была частью Румынии, уроженцы еврейских местечек вроде Бричевы получали румынское гражданство, а вместе с ним — шанс выиграть стипендию на обучение в старорежимной гимназии, где в обязательную программу входили четыре иностранных языка — немецкий, французский, латынь и древнегреческий. Разумеется, стипендию мог выиграть лишь тот, кто блестяще сдавал вступительный экзамен, а для этого требовалось совершенное владение румынским. Нанимали частных репетиторов. Летом студент Бухарестского университета Йосель Ландау, вернувшись домой на каникулы, давал всем желающим уроки limba română. Многим эти занятия были не по нутру. Бричевская сионистская организация ратовала за возрождение иврита, а культурное объединение под началом доктора Цукера — за продвижение идиша. Однако светская молодежь, отвергнувшая ермолки и лапсердаки, предпочитала уроки молодого Йоселя Ландау душному хедеру его тезки и переходила на румынский даже в общении между собой, старательно готовясь к вступительному экзамену в большую жизнь. Позже подвижник Гавриил Фишман организует в Бричеве новый, реформированный хедер, а еще позже Министерство образования Румынии и вовсе запретит обучение на идише, и на месте хедера построят государственную школу.

В начале 1920‑х Зуся Шпильберг сотоварищи организовали просветительную «Культур-лигу», благодаря которой в городке появились и реформированный хедер, и первая библиотека, и идиш-театр, где одно время выступал Леви Витис. Они пошли далеко, дети Бричевы, — то ли благодаря, то ли вопреки учебе у двух Йоселей. Среди них были ортодоксы и атеисты, монархисты и коммунисты, сионисты и те, чья родина — европейская культура. Большинство сгинуло в лагерях Приднестровья, а те, кто выжил, оказались в рассеянии, не помнящем родства. И мой дед Исаак Львович, поступив в Бельцскую гимназию, раз и навсегда перешел с идиша на румынский, как потом перейдет с румынского на русский и как моя мама — с русского на английский.

Все эти переходы безоглядны и бесповоротны, но если кто-то из нас спрашивал у дедушки или у бабушки Нели, тоже закончившей гимназию, какой язык был для них родным, они, не задумываясь, называли румынский. Вероятно, у бабушки, выросшей в Бельцах, дома тоже говорили на идише, хотя, насколько я понимаю, ее семья была — из светского еврейства, вписанного в окружавший их нееврейский мир: старший брат Юзя учился на истфаке и работал корреспондентом в румыноязычной газете, а отец занимал в свое время какой-то государственный пост. Так или иначе, она никогда не вспоминала идиш; мне даже не приходило в голову, что она могла его знать. Если что и признавала, то не язык ашкеназской диаспоры, а Hochdeutsch. Несмотря ни на