Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

Несколько секунд толпа стояла не шелохнувшись. Вдруг из нее выступил путевой обходчик Цалель Моше-Хая-Ривас.

— Я главный раввин Бричевы.

— Ложись на землю, — приказал офицер. И, повернувшись к солдатам, скомандовал: — Высечь его. Двадцать ударов плетью.

Отсвистели двадцать ударов. Толпа продолжала стоять. Довольный преподанным уроком офицер сделал знак солдатам, и те отвели штыки. Когда они ушли, все окружили Цалеля. Его подняли, отнесли к знахарю Аврамеле, но тот только руками развел. Через несколько часов Цалель умер.

* * *

В 1920‑м Бричева превратилась в местный вариант американского Эллис-Айленда — стала пунктом приема для беженцев из Советской России. Украинские евреи, гонимые Гражданской войной и ожиданием новых погромов, тысячами пересекали румынскую границу. Их встречал бричевский комитет по натурализации, состоявший из активной молодежи — тех же, кто до этого организовал здесь фонд помощи больным и ссудо-сберегательную ассоциацию. Всех приезжих направляли на регистрацию и медосмотр (за неимением в Бричеве настоящего врача осмотр проводил знахарь Аврамеле, лечивший все хвори одним из двух средств — клизмой или пиявками). Были отпечатаны въездные анкеты на идише. За несколько месяцев население Бричевы выросло больше, чем вдвое (анкеты анкетами, но где размещать всех этих беженцев?). Однако вскоре выяснилось, что некоторые из новоприбывших не собираются задерживаться в Бессарабии. Это были халуцим, державшие путь в Палестину, — Румыния была для них лишь перевалочным пунктом. Глядя на них, засобирались и бричевцы: несколько семей отбыли в Эрец-Исраэль, а соседи Витисов Фрида и Лева Цинманы — и вовсе в Перу. Сохранился групповой снимок с их проводов в саду у Арона Голерганта. Здесь снова можно вставить флешфорвард: в будущем Арон Голергант возьмет псевдоним К. А. Бертини и станет известным израильским поэтом, его сын Шлоймэ (Гари Бертини) — знаменитым дирижером и композитором. А запечатленный рядом с Ароном очкарик Лева Цинман погибнет, как хемингуэевский герой, на Гражданской войне в Испании.

Сохранилось также письмо другого соседа, Моше Аронзона, датированное мартом 1935 года. Письмо от отца к сыну, из Бричевы в Палестину:

Вижу, ты больше не знаешь своего отца, сын мой Фойке. Когда я писал тебе, что еще могу с помощью своих десяти пальцев заработать на хлеб себе и твоей матери, я отдавал себе отчет в том, что пишу. За свои слова я несу ответственность. Ведь я, Господи упаси, не юнец и не дурак. Я знаю, чем может обернуться решение остаться в Бричеве, в просторном доме из шести комнат, в тихом, родном селе. И я знаю, что означает уехать в Эрец-Исраэль, жить там в тесной и темной комнатушке и пахать, как ты пишешь, «в полном смысле этого слова». Я знаю, что это рискованный шаг, но я готов сделать этот шаг по ряду причин. И еще. Политическая ситуация здесь выглядит все мрачнее и мрачнее. Хорошо бы понимать, дорогой Фойке, что к тому моменту, когда станет ясно, что уехать отсюда необходимо, это может стать для нас уже невозможно. Если ты читаешь газеты, ты поймешь, что я имею в виду. Вот почему я хотел бы как можно скорее уехать в Эрец-Исраэль.

При других обстоятельствах такое письмо мог бы написать мой прадед Леви своему сыну Исааку. Дедушка рассказывал, что в начале тридцатых всерьез думал о том, чтобы последовать за халуцим в Землю обетованную. Он даже на какое-то время стал гордонцем[21]. Но в конце концов так и не уехал. Как не уехал и Моше Аронзон. Об этом свидетельствует строка в базе данных Яд ва-Шем: «Моше Аронзон — род. в 1882 в г. Бричева. Убит в Шоа».

* * *

Что вспоминал он, Исаак Витис, из своей предыдущей жизни? Ведь должен же был вспоминать, как я всегда вспоминаю мое московское детство… Хотя, глядя на немногочисленные сохранившиеся фотографии дедушки, я никак не могу представить его одним из бричевских детей. Узником ГУЛАГа — да, а мальчиком в Бричеве — нет. Видимо, первое напрочь вытеснило второе. Образ бессарабского местечка и память о дедушке Исааке Львовиче совершенно не вяжутся друг с другом. Читая хронику городка, которого больше нет, я пытаюсь вообразить себе дедушкины воспоминания. Представить гужевую дорогу в рытвинах, змеящуюся среди поля, поросшего ромашками, клевером и резедой. Одноэтажные деревенские дома, крик петухов, кудахтанье кур. Скирды, овины и гумна, груженные сеном подводы. Какой-нибудь деревенский праздник, хоровод мужчин в пиджаках и шляпах, топчущихся в обнимку под клезмерскую музыку. Яблоневые сады, виноградники. Реку в кувшинках, колыхаемые ветром заросли камыша и осоки. Почтальона на велосипеде или сельского лекаря с портфелем, полным диковинных архаизмов диагностики. Чем тогда болели? В основном тем же, чем и сейчас, но — названия, названия! Почесуха, червуха, чахотка, сонячница, весеница, квартана, падучая, ларингея… Кое-какие из тех музейных названий в ходу и по сей день. В основном это редкие заболевания, какая-нибудь порфирия или морфея; от названий веет древней загадкой, чем-то пугающим и завораживающим одновременно.

Дело, разумеется, в языке, в словаре, который как ничто на свете способен перенести человека туда, где его нет, придать обыденности новизну, превратить предметы быта в красочный бутафорский реквизит, а машинальные будничные действия — в церемониал. Затем и учу сейчас их румынский. «Luni dimineața ma trezesc si merg în baie. Deschid robinetul și fac duș. Mă spăl cu săpun pe corp. Mă spăl pe cap cu șampon. Mă șterg cu prosopul. Pun pasta de dinti pe perie și mă spăl pe dinți. Mă pieptăn. Mă văd în oglindă: am părul scurt și negru, ochii verzi, fața rotundă. Iau din dulap aparatul de ras și îmi rad barba…»[22] Кажется, если читать этот учебник дальше, обязательно дойдешь до забытых практик из дедушкиного детства. Лечение парши медным купоросом, штопка чулок с помощью перегоревшей лампочки, семейное прослушивание граммофонных пластинок («His Master’s Voice»[23]). Откроешь чемодан, а там — кальсоны, гамаши, опинчи[24], теплое белье, станок для бритья и лосьон фирмы «Тарр», консервы фирмы «Скандия», походная фляжка с привинченным стаканчиком… Все, что прабабушка Дина упаковала дедушке в дорогу, когда он уходил добровольцем на фронт в июле сорок первого.

Что осталось от этого непредставимого детства? Может быть, то, как воровали яблоки в саду у Ицика Лемеля и как тот переоделся страшилищем, чтобы хорошенько напугать маленьких воришек, но никто и не подумал испугаться. Как Лева Цинман,