Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

Депортация началась в августе 1941-го. Сперва арестовали коммунистов, а затем и всех остальных; угоняли партиями в 150–200 человек, поочередно опустошая улицы и переулки Бричевы. Директор баравойской гимназии организовал почти официальный сбор взяток для офицеров. Тех, кто раскошеливался, до поры не трогали, но эта отсрочка продлилась всего несколько недель. В последней партии было уже около тысячи человек: по-видимому, поступил приказ очистить местечко к определенному сроку.

Семья Витисов — Моше с женой Розой и восемнадцатилетней дочерью Полей, мои прадед Леви и прабабушка Дина с маленьким сыном Айзиком Изикой, а также семидесятилетние Идис с Яковом — оказалась в первой партии вместе с другими обитателями Верхней улицы. Кто-то из соседней деревни дал им с собой еду, хоть это и не разрешалось. Моше оставил ключи знакомым румынам, чтобы те присматривали за домом в отсутствие хозяев.

Железнодорожные маршруты еще не были налажены, депортируемым сообщили, что им придется долго идти пешком. Несколько молодых людей обратились к начальнику гарнизона с просьбой позволить их престарелым родителям ехать на телеге. Просьба, сопровождавшаяся солидной пачкой денег, была удовлетворена. Стариков усадили на телегу и, довезя до ближайшего перелеска, расстреляли на глазах у детей, причем детям сообщили, что это было сделано исключительно из сострадания к их родителям. Среди тех, к кому проявили такое сострадание, были мои прапрабабушка и прапрадедушка, Идис и Яков.

Отряд погнали через село Рубленица в сторону Вертюжан, и от Вертюжан — к Косоуцам. По пути им то и дело попадались опустевшие еврейские поселения, а рядом — братские могилы, переполненные теми, кто в этих поселениях до недавнего времени жил. На первом же перевале Дина с Розой достали провиант, который дали им в дорогу сердобольные крестьяне из Тырновы, и тайком от конвоя высушили его на солнце. За восемь дней постоя в Рубленице им ни разу не выдали пайка. Ночевали в поле на голой земле. Когда закончились запасы сушеной еды, перешли на подножный корм; собранную в полях кукурузу готовили в консервных банках, валявшихся на дороге, отчего у всего отряда начались кишечные инфекции.

На границе с Украиной подконвойных разделили на две группы: одних отправили в Рыбницу, а других — через Днестр в Бершадь. Витисы и еще шесть семей оказались во второй группе. Им повезло: как выяснилось позже, рыбницкая группа так и не добралась до своего пункта назначения. Что-то случилось в дороге — то ли спор, то ли попытка к бегству. Конвоиры расстреляли весь отряд и бросили в братскую могилу, вырытую в лесу самими заключенными.

Большую часть расстояния от Косоуц до Бершади (около ста километров) они покрыли бегом, и во время этой многодневной перебежки погибла половина отряда, в том числе и сорокатрехлетний Моше. Поранив ногу, он не мог бежать дальше; 20 сентября 1941 года к нему тоже проявили сострадание. Но еще раньше из отряда выбыл его брат Леви. Он заболел тифом, был при смерти, и его бросили в яму с трупами. После того как отряд покинул Косоуцы, несколько женщин из соседней Йоржницы пришли похоронить мертвецов. Одна из них, Иоана, спасла жизнь моему прадеду: заметив, что он шевелится, она вытащила его из ямы и отволокла домой, где, выходив, прятала в течение следующих трех лет. После войны она стала его женой.

В Бершади оставшуюся часть подконвойных распределили по гетто и концлагерям Транснистрии. В одном из них — то ли в Богдановке, то ли в Доманевке — в ноябре 1941‑го погибла Дина вместе с маленьким Айзиком Изикой. Из всей семьи осталась одна Поля. Ее отправили на принудительные работы в Чечельник. Этот лагерь, как и многие лагеря Приднестровья, был устроен по принципу закрытого гетто: узники селились не в бараках, а в нетопленных избах и сараях; паек не получали, но хлеб можно было выменять или купить. Отличия от «классического» концлагеря, на первый взгляд, существенные, но суть та же. Картины, знакомые по документальным фильмам, по книгам Эли Визеля и Алисии Эпплман-Юрман. Вышки, колючая проволока. Дистрофичные руки-прутья, торчащие ребра, умирающий от голода человек, целыми днями глядящий в щель между барачных досок, чьи-то пожитки, стянутые с покойника лохмотья, сморщившиеся лица, ребенок, похожий на пожилого карлика, или впавшая в детство старуха, шамкающая не то молитву, не то считалку. Воспоминания уцелевших о способах выживания в этом лагере-гетто: как под прицелом ружей дети играли в «Море волнуется раз», как у кого-то вспыхнул любовный роман, кто-то был уличен в супружеской измене, как заваривали чай из цветов растущей за оградой акации, как на первых порах пытались даже организовать там хедер. И как умирали один за другим — учителя, ученики, любовники, старики, и как над детьми в Чечельнике проводили медицинские опыты.

Труднее всего даются переходы — от частного к общему и обратно. Когда читаешь чужие воспоминания, трудно приучить себя к мысли, что это — и о нашей семье, о Витисах и Сидикманах. И наоборот, когда с головой уходишь в ворох архивов, складывая бесконечный пазл семейной истории, уже не получается думать о том, что таких историй миллионы. Может, поэтому никто у нас ни о ком ничего не знает: их судьбы затерялись в арифметике больших чисел, оставив по себе полезную науку забвения, унаследованную и моей мамой — ее категоричное «а нечего рассказывать».

* * *

Вспоминаю тех пациентов, последних из выживших. Об одной паре я написал когда-то стихи, с которых, в сущности, и началась моя книга «Нью-Йоркский обход»:

Она говорит: «Тяжело, а ему тяжелей»,

говоря о муже. Они — в ожиданьи врача

в онкологической клинике. «Пожалей

нас», — причитает. И медсестра, ворча,

приносит ему подушку, питье, журнал.

Он — восьмидесятитрехлетний. Рак

почки. Худой, как жердь, но худей — жена.

Он и она — из выживших: тьма, барак

в Треблинке или Дахау. С недоверьем глядят

на студента-медика, думают: свой — не свой?

Да, говорю, еврей. И тогда галдят,

жалуясь на врача с медсестрой. Весной

будет ровно шестьдесят лет со дня

их женитьбы. Кивает на мужа: «Тогда он был

вроде тебя… — и оглядывает меня, —

…но постройней». Верный муж охраняет тыл.

Она говорит: «Мы постились на Йом-Киппур

даже там… Берегли паек… А в этом году

в первый раз в жизни не выдержали. Чересчур…»

Говорит: