Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

что, немецкий оставался для нее одним из основных языков европейской культуры и классического образования в румынской гимназии, как и французский, латынь, древнегреческий, но в первую очередь — румынский. Известно, что в старости, когда память сдает позиции, люди, в чьей жизни в относительно раннем возрасте произошло большое перемещение, вдруг переходят на свой первый, давно забытый и вытесненный язык. Бабушка с дедушкой не дожили, не дали себе дожить до этого момента.

Снова вспоминаю бабушкин ответ, когда я спрашивал ее о еврейских традициях у них в доме: «Моя бабушка Марьям, твоя прапрабабушка, все соблюдала. Свечи на шаббат зажигала, молилась. И что? Умерла от голода в эвакуации». Будь я чуть постарше, я мог бы возразить, что и с принадлежностью к румынской культуре, которой она так держалась, не все гладко: не румынские ли фашисты сожгли ее еврейский квартал в Бельцах? Не по их ли милости дедушкина семья погибла в концлагере? И она, вероятно, разъяснила бы мне, подростку, что люди есть люди, сволочей хватает в каждом народе, и это еще не повод разлюбить культуру, в которой выросла. А претензии к Тому, Кому молилась ее бабушка Марьям, — совсем другого порядка. Потерять веру куда проще, чем разлюбить свое детство. И на это уже взрослый я ответил бы: бывает по-всякому. Лет десять назад среди моих пациентов еще встречались последние из выживших в Холокосте. Одни и слышать не хотели об иудаизме, а другие приходили на прием в кипе и цицит[17]. Мне было бы приятно рассказать ей о своих пациентах, сообщая таким образом, что ее внук, как и она, стал врачом. И еще упомянуть, что я тоже учил французский, латынь и немецкий, а сейчас пытаюсь заново освоить румынский, которому она учила меня в детстве. Мне хотелось бы, чтобы она это знала. Но она умерла, когда мне было тринадцать. Через три года после дедушки. И у меня не было возможности рассказать ей все это — даже во сне.

* * *

В 1917‑м, когда на фоне боев между румынской армией и большевиками по Бессарабии прокатилась новая волна еврейских погромов, староста Бричевы Лейбеле Тендлер собрал народное ополчение. Непосредственным поводом послужило убийство председателя сельсовета Герша Шихмана. Однажды утром Шихман возвращался из райцентра, где он снял значительную сумму с банковского счета. На подступах к Бричеве его остановили двое солдат. По словам очевидцев, они потребовали денег, и прежде, чем Шихман мог что-либо им ответить, один из солдат выстрелил в него в упор. На следующий день Тендлер ввел военный налог для закупки оружия и боевой подготовки ополченцев. Через три недели в Бричеве было двести пятьдесят винтовок, пятьдесят тысяч патронов и несколько десятков гранат. Одно из зернохранилищ на Верхней улице переделали в арсенал. Вооруженные до зубов дружинники патрулировали все въезды в городок. В подкрепление им выписали отряд наемников из расформированной воинской части в Дондюшанах.

Каждый вечер бричевская «хагана»[18] проводила боевые учения, после чего отправлялась в ночной дозор. Старый путевой обходчик Цалель Моше-Хая-Ривас, которого назначили ответственным за ружейный склад, напутствовал их так: «Херн, мейне киндер, аойб ир зен а банда, ир золь фрегн эрштер „като?“. Аойб зей энтферн „наши“, шисн сихф. Аун аойб зей зогн „ной“, нидерикер дейн ганз аун зогн „бине ать венит“. Дас зенен руменер аун зей велн аунц хелфн»[19]. Бойцы покатывались со смеху. «Послушай, реб-Цалель, если б король Фердинанд знал, что ты такой патриот Румынии, он бы пожаловал тебе золотую медаль!», «Он бы сделал тебя своим адъютантом!».

В первые недели обороны перестрелки завязывались чуть ли не еженощно. Банд было много, и все они были поочередно взяты врасплох. Вскоре слух о «хагане» распространился по всему Сорокскому уезду. Ночные визиты случались уже заметно реже. В итоге Бричева стала чуть ли не единственной из всех земледельческих колоний Бессарабии, которая не пострадала от налетов.

Среди конных дружинников, гарцевавших в 1917‑м по улицам Бричевы и готовых дать отпор погромщикам, был двадцатилетний Моше Витис, брат Леви. Через четверть века и он, и его жена Роза погибнут по дороге в концлагерь, но выживет их дочь Поля, двоюродная сестра дедушки Исаака Львовича. Она уедет в Израиль и там занесет фамилию Витисов в списки Яд ва-Шем. Бывший староста и командующий ополчением Лейбеле Тендлер тоже выживет. В 1940‑м, когда Бессарабия ненадолго станет советской, он отправится в Сибирь как раскулаченный — и, возможно, таким образом избежит смерти в нацистском концлагере. Уже совсем не молодой человек, после войны Тендлер вернется из Сибири в Бессарабию, а оттуда репатриируется в Израиль вместе с Полей и горсткой других чудом выживших односельчан.

Оборона продолжалась до начала 1918-го, когда Сфатул Цэрий[20] проголосовал за присоединение Бессарабии к Румынии. Румынская армия заняла Сорокский уезд, с погромами и мародерством было покончено, но встал вопрос: что делать с боеприпасами? В том, что их конфискуют, не было сомнений. В конце концов решили спрятать их в погребе у винодела Йекля Бланка. Вырыли специальную ружейную «могилу», похоронили в ней весь арсенал, вместо мемориальной плиты поставили две винных бочки. Один из «могильщиков» прочитал кадиш. А через два дня главнокомандующий Лейбеле Тендлер созвал совет, где сообщил следующее: решение с винным погребом никуда не годится; ведь если румынским властям станет известно о подпольном арсенале, они запросто могут учинить расправу почище любого погрома. Пришлось устроить эксгумацию и перезахоронение в более надежном месте: на этот раз боеприпасы выбросили в реку рядом с мельницей прадеда Леви.

На следующий день после того, как арсенал утонул в Риуте, молодой офицер в красном мундире с аксельбантом и кепи со штампованной монограммой короля Фердинанда въехал в Бричеву на белом коне. Его встречали хлебом-солью-приветственными речами, да и он был сама приветливость. Но через три недели его перевели в другой округ, а на его месте появился озлобленный старик. Этот не хотел встречаться ни со старостой Лейбеле Тендлером, ни с кем-либо еще из подвластного ему местечка. Первое время он только посылал гонцов с новыми указами, коим было несть числа. Когда же он явился собственной персоной, на толпу, выбежавшую ему навстречу, тотчас направили штыки.

— В отличие от моего предшественника, — начал новый наместник, — я прекрасно знаю, с кем имею дело. Вы — перебежчики, раньше вы пресмыкались перед русскими, а теперь присягаете Его Величеству королю Фердинанду. Будь моя воля, я бы стер весь ваш клоповник с лица земли. Но, не имея таких полномочий, я должен довольствоваться тем, что