Флетчер и мятежники - Джон Дрейк

От него ужасно воняло, руки были грязные, с обломанными ногтями, а лицо — диким. Но, за исключением Расселаса, все присутствующие прекрасно его знали, и ужас момента усугублялся чудовищной переменой: элегантный щеголь, которого они знали, превратился в воющего безумца, колющего лезвием плоть собственной матери. Ибо это был мистер Виктор Койнвуд, последний оставшийся в живых сын леди Сары и наследник ее миллионов.

Он также был сыном, которого она предала, чтобы избежать обвинения в убийстве; сыном, который в результате получил раны и увечья, и чей слабый рассудок не выдержал, когда она намеренно терзала его подробностями содеянного. Но об этом знали только они двое.

— Вон! — сказала леди Сара, силясь сохранять спокойствие. — А вы, Моррис! Позаботьтесь о ранах этого доброго человека. — Она указала на Расселаса, который уже терял сознание от потери крови. — Проследите, чтобы ему оказали все мыслимое внимание.

Она говорила мягким и прелестным голосом. Она играла роль. Она стала мадонной, святой, истинной леди. Она делала это, чтобы успокоить Виктора и убедить наблюдавших (которые могли потом многое рассказать), что сама она невинна, как агнец.

— Мой бедный Расселас, — тихо выдохнула она, — пусть им займется…

Но она задела не ту струну.

— Никаких лекарей! — вскричал Виктор, и острие ножа задрожало, затрепетало, царапая кожу и пуская кровь. — Никаких лекарей или кого-либо еще в этом доме, или я изрежу эту суку на куски!

Он топал ногами и бесновался, таща за собой мать мимо Расселаса, скорчившегося на окровавленном ковре.

— Забирайте его с собой, — крикнул он, — и вон! Вон! Вон! Все вон!

Слуги исчезли, унося с собой Расселаса, и дверь захлопнулась.

Тогда Виктор повернулся к матери.

— Я пришел за тобой, моя любовь, — сказал он. — Я пришел, чтобы наконец отплатить тебе, и это будет не быстро. У меня впереди целая жизнь, чтобы отплатить тебе.

Это была чистая правда. Она знала это и должна была направить его мысли в другое русло. Она была близка к тому, чтобы завыть от отчаяния. Близка к тому, чтобы сдаться. Но она держалась на волоске.

— Как ты сбежал? — спросила она. — Как ты выбрался из лечебницы доктора Крика?

Виктор ухмыльнулся.

— Рукой самого Господа, — сказал он. — Или, вернее, рукой его представителя.

— Вот как? — произнесла она, умудряясь говорить так, словно наслаждалась беседой.

— «Вот как»? — повторил он. — «Вот как»? Моя милая, я тебе расскажу. А ну-ка, угадай, кто был капелланом у доктора Крика? Угадай, кто приходил молиться за бедных лунатиков?

— Не могу угадать, — сказала она.

— Илкли, — ответил он. — Преподобный мистер Илкли.

— Я не припоминаю этого преподобного господина, — сказала она.

— Нет, ты его никогда не знала. Мы с ним не были близки, ибо он питает пристрастие к милым маленьким попкам милых маленьких мальчиков, в то время как я предпочитаю более богатые утехи с взрослыми мужчинами.

— Понимаю, — сказала она. — И он оказался тебе предан?

— Не совсем, — ответил Виктор. — Даже когда я пригрозил разоблачить его перед всем миром, он сказал, что опровергнет мои слова, назвав их бредом сумасшедшего. И все же он принес деньги, чтобы купить мое молчание. — Он замолчал и нахмурился. — Меня обыскивали каждый день. Ты знала? — Его губы скривились в злобной усмешке. — Да, конечно, знала, ведь ты платила доброму доктору Крику, чтобы он держал меня в ежовых рукавицах, не так ли, матушка?

— Так что же ты сделал? — спросила она, отчаянно пытаясь удержать крышку на кипящем котле его гнева.

— Сделал? — сказал он. — Я спрятал эти треклятые деньги. — Он рассмеялся. — Я засунул их туда, куда солнце не светит. Грязное дело, матушка. Очень грязное.

— А потом, что ты сделал потом?

— Я скопил деньги, нашел жадного тюремщика и вышел через открытые двери.

— А потом? — спросила она.

— А потом я дошел до Лондона. И вот я здесь.

— Мой милый, умный мальчик, — сказала она, поглаживая его спутанные волосы.

Виктор задрожал. В самой глубине своей помойной ямы, что была у него вместо души, он жаждал материнского одобрения.

— Ты так думаешь? — спросил он.

— О да, несомненно, — ответила она.

— Правда?

— Да.

— Правда? Матушка… я правда умный?

— Мой дорогой, ты всегда отличался особой хитростью. Разве ты не помнишь? Все остальные были просто тупыми скотами — прошептала она ему на ухо, как могла бы шептать любовница. — Лишь у тебя была та особая хитрость, на которую я привыкла полагаться.

— И ты… ты… любишь меня?

Он задыхался, произнося эти слова, вырвавшиеся наружу лишь потому, что надежда победила горький опыт.

— Ну конечно, дорогой, всегда и навеки, — сказала она и безупречно перечислила былые события, которые (в должной редакции) доказывали ее любовь к нему.

Так Сара Койнвуд шла босиком по битому стеклу. Она делала это с исключительным мастерством, играя на своем знании извращенного ума Виктора, и, пока она говорила, тот начал расслабляться. Она почесала его грязную голову и поцеловала в щеку. Она заставила себя не замечать тошнотворного смрада и нечисти, что копошилась в его волосах.

— И я вернусь домой, матушка? Снова буду жить с тобой?

— Конечно, любовь моя.

— И я снова стану здоров?

— Конечно.

Все шло хорошо. Уверенность возвращалась к ней, и ее быстрый ум уже прикидывал, что делать с Виктором потом. Из-за этого ее сосредоточенность ослабла, и она пропустила несколько следующих его слов. Он встряхнул ее. Она моргнула.

— Матушка! — резко говорил он. — Скажи, это так? Ты должна мне сказать!

— Что «так»? — спросила она.

— Я сумасшедший? — сказал он. — Я должен знать, сумасшедший ли я.

Услышанный от чудовища с дикими глазами, приставившего нож к ее горлу, этот вопрос исторг из нее истерический вздох, нечто среднее между потрясением и смехом, и результат был катастрофическим.

— Проклятая стерва! — взвизгнул он, залопотал, забормотал, выплевывая перечень увечий, которые он собирался нанести ее телу, — гнусные плоды мечтаний, коим он предавался в пустые дни у доктора Крика. Он выпрямился, уселся прямо на