Фортуна Флетчера - Джон Дрейк

На время я смирился со своей участью, и лейтенант Уильямс так гонял нас всех, готовя корабль к выходу в море, что у меня почти не оставалось времени на размышления о недавних приключениях. Так я освоил некоторые из своих обязанностей в составе расчета орудия номер восемь и узнал поближе своих товарищей. Нас было шестеро: Сэмми Боун, Томас Слейд, Джем Тёрнер, Норрис Полперро, я и Джонни Бэсфорд, который прибыл на борт на следующий день после меня. Из шестерых Норрис и я были завербованы силой, а остальные — добровольцы. Все, кроме меня и Джонни, были опытными моряками.

Он был странным созданием, с круглыми, глуповатыми глазами и лицом, похожим на резиновую маску. Раньше он был батраком, пока не сбежал в море от своего хозяина, некоего фермера Бэсфорда, которого он до смерти боялся. Как говорят в деревне, «у него в крыше дыр хватало». На мой взгляд, немало. Он не знал ни своего возраста, ни где родился, ни своего настоящего имени.

— Имя? — спросил мистер МакФи, сидевший за своим столом, когда Джонни предстал перед приемной комиссией.

— Джонни… — ответил Джонни.

— Джонни что? — спросил пурсер.

— Хе-хе-хе… — нервно хихикнул Джонни.

— Хм-м, — протянул МакФи, разглядывая то, что было перед ним. Подозреваю, ему и раньше приходилось иметь дело с такими, как Джонни. В 1793 году флот брал все, что предлагали. — Понятно. Тогда откуда вы родом, любезный?

— Фермер Бэсфорд позволял мне спать в сарае, ваша честь… так что, пожалуйста, не говорите ему…

— Да, разумеется, — сказал МакФи, что-то чиркая. — Джон Бэсфорд. Я записал вас как Джона Бэсфорда. Вы понимаете?

— Хе-хе-хе… — хихикнул Джонни. Он понял и был безмерно доволен. Наконец-то у него было настоящее имя. Он так и не научился ненавидеть МакФи так же сильно, как все мы. Он был счастлив, пока его кормили, поили и в данный момент никто не проявлял к нему откровенной жестокости.

Итак, Джонни и я были единственными «сухопутными крысами» в кубрике. Норрис, конечно, уже служил раньше и был рыбаком по профессии, а Сэмми, Джем и Томас были настоящими старыми «просмоленными» моряками, с переваливающейся походкой кривоногих и косичкой, которую они всю неделю носили сложенной вдвое, а по воскресеньям распускали. Я говорю «старыми», но, кроме Сэмми, мои товарищи были молоды. Норрису было, может, лет тридцать, а остальным — чуть за двадцать (хотя с Джонни было трудно сказать). Это было типично для нижних чинов. Несчастные случаи, тропические лихорадки, ревматизм и грыжи от бесконечного таскания тяжестей — моряки долго не жили. Некоторым даже удавалось погибнуть от руки врага, но это никогда не было главным риском: на каждого павшего в бою приходилось десять умерших от болезней или несчастных случаев.

Сэмми был исключением. Он говорил, что раз от него остались только кожа да кости, то лихорадке не за что и зацепиться. Ему, должно быть, было далеко за пятьдесят, ведь он служил еще в Семилетней войне и плавал во флоте, который доставил Вульфа в Квебек, а выглядел он еще старше со своим коричневым, морщинистым лицом и белыми волосами.

Обычно такой человек, как Сэмми, с его огромным опытом, был бы унтер-офицером, возможно, боцманом. Но Сэмми был Сэмми, и второго такого не было. Его собственное поведение пресекало любые попытки повысить его выше комендора, хотя в этом деле ему не было равных на всем Божьем океане. И он отличался от всех остальных остротой ума. Ибо, скажу я вам, никто, кто не жил с ними, как я, никогда не поверит в абсолютное, упрямое невежество наших матросов с нижней палубы.

Только не поймите меня неправильно. Они знали море и корабли, как свои пять пальцев. Поставьте их на качающуюся палубу в черную ночь, когда ледяная вода заливает борт целыми потоками, и они инстинктивно найдут нужный канат в паутине такелажа, а найдя, вытянут его, сплеснут, закрепят или сделают что угодно в два счета. Но это было все, что они знали или хотели знать.

Начнем с того, что во всем нашем кубрике я один умел как следует читать и писать. Норрис еще мог с грехом пополам разобрать крупный газетный шрифт, но грамотеем его было не назвать. Остальные же в грамоте были несведущи, как африканские дикари; по сути, им был неведом весь мир письменного знания человечества. Вместо этого они свято верили в суеверия, непоколебимые, как горы, и неподвластные никаким доводам.

Мои товарищи верили в поразительный пантеон чудес: в призраков, русалок, морского змея и кракена. Норрис считал, что скалы могут двигаться, чтобы проломить днище корабля.

— Как скала может сдвинуться? — спросил я. — Это же против законов природы.

— Двигаются, мать их, потому как сам видал! — сердито ответил Норрис. — Видал, как одна сдвинулась, когда нас в восемьдесят седьмом отнесло от Хор-Стоун на отцовской лодке. Эта тварь подлезла под нашу старую посудину и разломила ее, и тут конец пришел и отцу, и двоим дядькам! Родному отцу! Теперь понял?

— Так точно! — хором ответили остальные, и мне хватило ума придержать язык. Мне предстояло жить среди этих людей, и я не хотел прослыть дураком.

Они верили в это и во многое другое, и верили с фанатизмом испанского иезуита, вот только я, право, не могу сказать, что они были христианами в подлинном смысле этого слова. Они были язычниками, подобно грекам и римлянам, верившими в десятки мелких божков и демонов. К проповедям нашего капеллана по воскресеньям они относились с уважением, потому что бог преподобного Брауна был, очевидно, могуществен, но для них он не был единственным Богом.

Но лучшее, что я о них узнал, — это их пристрастие к горячительным напиткам и то, как это можно было обратить себе на пользу. Поистине, именно это и сделало из меня настоящего моряка. Дневной паек для матросов составлял либо галлон пива, либо бутылку вина, либо полбутылки рома на человека. Это был свет их жизни, и что бы ни случилось, флот чертовски заботился о том, чтобы они получали свою долю каждый день, ибо не дай бог флоту этого не сделать! Мы получали ее двумя «дозами»: одну в обед, другую — к чаю. Для меня это было непомерно много, но старые моряки вливали