Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

И подполье — что тебе подземелье. Был бы я навроде американского фермера и клянусь, что, разреши несколько сезонников держать, больше совхозов ихних выкинул бы в город и картошки, и мяса. А они что же — объединяются беднотой. И на своих-то клочках работать не умели и не хотели. А тут соедини эту лень в одно, дай землю — и что на этой земле уродится?

Тут Никон Евсеевич кивнул, и, как ободренный этим кивком, Матвей взмахнул кулаком:

— Вон в Дубове заняли помещичий дом под совхоз. Всё переломали, перекорежили. Конюшни разворотили. Лошадей загнали, голодные и грязные. Зато танцы под граммофон для молодятины...

Наташка рассмеялась, обернулась, равнодушно оглядев Трофима. И снова у него так и екнуло в груди: вот-вот и улыбнется ему, как хорошему знакомому. Но девушка подтолкнула отца рукой, укоризненно сказала:

— Ай, плохо, батяня, под граммофон-то? Да и живут там весело да дружно.

Но Скворцову было не до разговоров. Он все вытирал потное лицо платком, и взгляд его глаз был скачущий с Трофима на Никона. Видно, все искал у них сочувствия, но видел лишь усталые, мокрые лица, слышал лишь молчание. Оттого он вдруг даже сплюнул под колесо телеги:

— Тебе, Никон Евсеевич, видать, знатно живется, коль не ропщешь и доволен...

Никон Евсеевич лишь усмехнулся. Наташка снова отвернулась, уставилась на грязные, поблескивающие в лучах солнца колеи дороги, ждала с нетерпением, чтобы ехать дальше.

Матвей забрал в руки вожжи, уже успокоенно и медленно стал договаривать:

— Пусть хозяйничают. Они на своих клочках не могли управиться, а тут на общем клину-то что выйдет? Разбегутся, только и дела. Пусть, — повторил он уже угрожающе. — Посмотрим. Меня-то не заманишь на широкое поле. Вон дочку, — он кивнул головой на Наташку, — в Сызрань отправляю к брату. На телеграфистку учить. А старшая — в Нижнем Новгороде в пароходстве счетоводом. Уже пристроена. Сами с женой продадим дом и выедем на кордон в Константиновскую волость. Заключил договор с фирмой Иоффе. Берут в лесники, и оклад хороший, и землю дадут, и на покос выберу сам участок в лесу. Там и жить буду. А у вас завтра, слыхал, сход?

— Завтра, — опираясь на косу, угрюмо подтвердил Никон Евсеевич. — Ну, да я не против схода. Пусть приговаривают. Пусть землю отберут. Я буду как все, как трудовое крестьянство.

Скворцов посмотрел на него с недоумением, вдруг лицо его исказилось, точно увидел перед собой страшилище. Откинулся, натягивая крепко вожжи, выкрикнул одновременно со скрипом тронувшейся подводы:

— Ай, спятил ты, видно, Никон, по такой жизни?

— А что мне пятить.

Скворцов махнул рукой, отъехав несколько саженей, придержал лошадь:

— В Марфине-то, знаешь ли, церкву обокрали. Деньги выскребли. Не слыхивал?

— Нет, не слыхивал, — спокойно отозвался Никон Евсеевич, вынимая из кармана кисет. — Калашниковские, поди-ка, парни это балуют.

Скворцов снова тронул лошадь, а Наташка тут помахала рукой быстро, и перед глазами Трофима так и поплыла муть, точно слезы. С радостью бы кинулся следом за ней, позови она только. Поехал бы тоже в тот город, жить стал бы рядом с ней, с телеграфисткой Наташкой.

— Это Калашниковы, — повторил громко Никон Евсеевич, вдруг снова сунув кисет в карман, так и не собравшись завернуть «козью ножку». Он подошел поближе к Трофиму, глядя на него тревожно, как бы спрашивая: веришь ли ты моим словам? Но вот вытер лезвие косы о полу рубахи, проговорил равнодушно:

— Ладно, и мы давай поехали.

— А это? — спросил Трофим, кивнув на пригнутые ветром травы в наволоке.

Никон как не расслышал, двинулся вниз, к пасшейся на лугу лошади, и понял тогда Трофим, что совсем, видно, не нужно это сено с наволока нынче хозяину, что не тем полна его голова — какими-то другими, странными заботами.

Он присел на траву, вытерся с наслаждением полой армяка и сразу почувствовал, как загулял по щекам легкий и пахнущий клевером ветерок. И грудь задышала легко и свободно, а тело стало упругим и сильным, точно и не было до этого долгого и мерного посвиста косы под ногами. Было ему грустно и вместе с тем по-летнему хорошо и вольготно. Бежать бы сейчас на реку или же уехать в лес, в малинник, или же забраться в сарае на поветь и выспаться наконец-то за много дней житья у Никона Евсеевича, сладко и бестревожно.

— Ну, забирайся, — окликнул Никон Евсеевич, подъехав с телегой. Когда работник перевалился через край телеги, устроился, вскинув острые колени, сказал вдруг ласково и по-приятельски:

— Эх, Трошка, коль по душе были бы вы с Валькой, так и дом свой тебе передал бы. Хозяином был бы. А то кто знает, кому достанется дом-то, ведь он из мореных бревен сложен полсотни лет назад. Батька еще по реке вывозил лес, сам облюбовал ель в лесу, сам пилил и сам гнал по реке, складывал бревно к бревну. Паклевал так, что сейчас попробуй иголкой проткни дырочку, попробуй-ка... Вот какой дом... Н-да, а кому-то достанется, — добавил сокрушенно и выругался.

Трофим промолчал, а немного погодя признался:

— Мне в город бы, дядя Никон, тоже бы в телеграфисты.

— В город, — мрачно отозвался тот. — Захотел, ишь ты. Здесь грызут друг друга, а там и того подавно. В гражданскую видел я, как баба с ребенчишком садилась в трамвай. Выбили у нее из рук этого ребенчишка да под ноги спустили. Так по нему и лезла толпа, как бараны. Будто от смерти спасались. Криком кричала баба, выла даже. До сего в ушах этот вой. А не остановились. Потом смотрели в окна, как ползает баба по земле, как щупает и гладит тряпье. А что щупать и гладить...

Он потер тяжелый подбородок ладонью — думал, что еще сказать об этом случае, не нашел слов, повторил со злорадством и нараспев:

— Что там щупать и гладить. Там, в городе-то, скажу тебе, Трошка, все как привязанные к конурам псы. А отвяжи, начнут бросаться. Нет, — сказал он твердо и внушительно, — не советую тебе...

— А здесь чего?

— Здесь-то?

Никон Евсеевич свесил голову над Трофимом, задумался, а потом, понукая лошадь, сказал:

— Научил бы я тебя, Трошка, лет восемь тому назад куда идти. Ан сейчас не время. Ну да, может, и придет еще такое времячко...

Он погнал лошадь к Хомякову, показавшемуся уже на взгорбках. Заговорил, и казалось,