Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

— А уж я и сам не знаю, куда мне идти. Вот будет сход, приговор вынесет беднота. Это чтобы мою заправленную землю в широкое поле. И останусь я без земли. А осенью и хлеб заберут для пролетарьята. И пойду от окна к окну, с протянутой рукой вроде Ферапонта Сумеркина. И к тебе подойду. Мол, Троша, не забыл меня, ведь за столом за моим сидел, за миской с похлебкой. А ты мне: ступай, ступай, бог подаст!

Он захохотал, отваливая голову на плечо, и Трофим засмеялся. Но вот глянул на хозяина и шатнулся даже: улыбка эта хозяйская шла сквозь губы, точно растянутые пальцами, сквозь безумно вытаращенные глаза.

— Что это ты, дядя Никон? — испуганно спросил он. Спрыгнуть, да прочь, да опрометью в кусты, в деревню, не видеть бы его больше таким. И Никон пришел в себя, обмяк, спокойно уже ответил:

— А что? Иль что не так сказал, тогда извиняй.

— А это как же, — спохватился тут Трофим. — Вы нищим будете, а как же мои сто рублей, по осени-то обещаны?

— Демина спросишь, — быстро и злорадно ответил Никон Евсеевич, но, глянув в разбитое отчаянием лицо работника, похлопал его по плечу:

— Не бойся, Трошка. Не было у Сыромятовых такого, чтобы не рассчитать работника, если был уговор. Не было такого случаю. И сейчас не будет. Под покров рассчитаю, непременно.

— Н-но, — закричал он, вздувая на шее жилы, как дул на потухшие угли в трубе самовара. — Н-но, ведьма. Шла, шла быстрее...

Он закрутил вожжами, а Трофим снова запрокинулся на спину, дрыгая острыми коленками. И представил он вдруг, как хозяином входит в огромный домина Сыромятовых. Вот он идет по лестнице наверх, идет по комнатам, гладит нежные изразцовые стены печей, открывает окованные медью крышки сундуков, разглядывая в них лисьи шубы, сюртуки, платья, звякает дверцами посудного шкафа — в ответ слыша мерное серебряное пение дорогой чайной посуды, выменянной в голодные годы у горожан. Потом он вставит стекло в чердачное окошко, чтобы не бились в него ласточки, сороки, не пугали бы на утре царапками и стукотком. Приколотит и доску, отставшую на торце. Раньше и не думал об этой доске, об этом пустом окошке, а вот сейчас вспомнил. Что, значит, стать хозяином. А починив доску, закрепив ее над самой крышей, он придет в дом. Валентина поставит перед ним плошку с тушеной бараниной. Руки у нее в ямочках, глаза, когда добра, щурятся и сияют. Он будет обсасывать кости, задыхаясь от печного жара в них. А Валентина уйдет в свою комнату. Заглядывал туда Трофим не раз. Там высоко взбитая постель, нежно-розовое одеяло, плотное, без единой складочки. Подушки высоким клином, на последней кружевная накидочка. Подзор веселит глаза, легкий и тоже нежный, наверное. На стене коврик и вышитый башмачок для заколок. На комоде трюмо, ваза с бумажными розанами. В углу зеленая лампадочка, икона с сияющими окладами. На окне цветы духовитые, как кашка на лугу средь лета. Он будет обсасывать кости, а она возьмется перетряхивать подушки и вынимать из густой волосни свои многие заколки...

— Будь оно все проклято, — оборвал его думы голос Никона Евсеевича. — И когда только конец придет этой земле, в каком исчислении, знать бы только да дожить бы, посмотреть, как все будет погружаться в геенну огненную... Ох и радовался бы я, как заодно с революционерами съехал бы на заднице туда...

3

В полдень Трофим сидел на крашеном приступке и прислушивался к звону колоколов марфинской церкви. Звон этот был далек и слаб и гас в легком порыве ветерка, как гаснет язычок пламени на кончике влажной лучины. Гас он в бормотании петуха над разрытым тленом земли, бряканье ведер за баней, — там Капитолина-«мужи́чка», как ее звали за глаза, мыла бадьи.

Благовест этот из Марфина был непонятен: то ли какой неведомый ему религиозный праздник объявился в той стороне, или же рассерженный и расстроенный батюшка Иероним велел ударить в колокола в поминовение по украденным деньгам.

«Лучше бы воров искали, чем денькать. Тех же вон Калашниковых, — вспомнились тут ему слова Никона Евсеевича. — Не иначе как».

Чтоб справиться с сытной дремотой, он стал думать о Калашниковых. Жили они в пяти верстах от Марфина, в деревне Остров, на краю ее, в стареньком домике, заросшем крапивой и лопухом. Домик стоял в самой низине, на повороте реки, и весной, окруженный водой, становился похожим на пароход. Сама Калашникова была выслана из Москвы как злостная самогонщица. Маленькая быструха, говорливая, она не напоминала правонарушительницу. Жила стиркой белья у богатых мужиков, торговлей ягодами и грибами, уборкой в марфинской церкви. Могла и шепнуть сыновьям, чем можно поживиться в церкви. Приглядела и шепнула, не иначе... Сыновей у нее было двое, румяные и кудрявые. Обоих тоже выслали вместе с матерью, этих за хулиганство. Но оба здесь хулиганств не чинили. Работали то в Рыбинске, перегружая барки во время паузка, то на сплаве леса, то путевыми рабочими, вколачивая кирками костыли в шпалы. Пили много, а одевались чисто и богато. И это вот заставляло шептаться народ в округе. И, когда случалась какая кража, в первую очередь показывали на них. Они — не иначе, больше некому... И милиция шла к Калашниковым — днем ли, ночью ли. Как-то старший посулил начальнику волостной милиции, что он пожалуется самому губернскому начальнику. На это Хоромов пригрозил Калашниковым выслать их еще дальше, к Желтому морю. Где такое, тот не знал и оттого, может, струхнул и больше не огрызался и не возмущался. Они обокрали — не иначе. Некому больше в округе. Не цыгане же, которые неделю назад проходили через деревню. Они скорее лошадей выщелкают с луга, чем иконы со стен церкви. Калашниковы — ясно. Сейчас гуляют где-нибудь, пьют вино. Трофим позавидовал им. Вольно и легко живется братьям. Не то что ему, Трофиму. Сейчас снова ехать в луга с хозяином. Будут сгонять траву в копешки, потому как вон солнце садится в тучи, а это зовет к дождю. Или стоговать будут — кидай тогда до одури сено в небо на вилах — весь по́том изойдешь, весь осыплешься трухой, ослепнешь от солнца. Нет, погулять бы хорошо. Он подумал, вот бы хозяин дал ему