Фортуна Флетчера - Джон Дрейк

Он был великолепен, от золота эполет до золота пряжек на туфлях. Мундир его был прекрасен, а белье — белоснежно. Ему было за сорок, у него было темное, загорелое лицо, седые волосы и голубые глаза, которые с живым интересом метались в шести направлениях одновременно, пока он осматривал свое новое владение.

— Добро пожаловать на борт, сэр! — сказал лейтенант Уильямс, вежливо поклонившись, но торжественность момента была испорчена прибытием на борт капитанской свиты из прихлебателей и ставленников. В грубом порядке старшинства это были мистер Голдинг, штурман, мистер мичман Персиваль-Клайв, капитанский писарь, его кок, его слуга и его оркестр музыкантов. Последние были полдюжиной сицилийских макаронников, которые размахивали руками и лопотали (будучи иностранцами и находясь в личной службе капитана, они были освобождены от порки и участия в боях).

Когда лейтенанта Уильямса представили тем, кто был удостоен этой чести, капитан подошел к леерам квартердека и пристально оглядел команду, выстроенную в великолепном единообразии нашей «фиандровской» формы, на великолепно убранной, сияющей орудийной палубе.

— Хм-м! — сказал он и кивнул. — Недурно, мистер Уильямс. Вы, похоже, хорошо знаете свое дело.

Затем он зачитал нам свой приказ от Их Лордств Адмиралтейства (церемония, которая юридически делала его нашим повелителем) и разразился страстной речью, напомнившей мне то, что говорил боцман пресс-ганга в ночь, когда меня забрали. Он всесторонне проклял французов за то, что они кровожадные, злобные, дышащие чесноком, сальные, безбожные, цареубийственные революционеры — святая правда, каждое слово: лучше и не скажешь, — затем он стукнул по лееру, помахал кулаком и взревел, что «Фиандра» станет лучшим артиллерийским кораблем на флоте, и да поможет Бог и все Его ангелы тому, кто встанет у него на пути! И он заявил, что его единственная цель — крушить, жечь или топить все французское.

По хорошо подготовленному знаку мистера Уильямса мы прокричали ему троекратное «ура». Затем, представьте себе, пока мы стояли в парадной форме, он приказал выкатить орудия для учений и, с мистером Сеймуром под локтем, лично обошел все расчеты, чтобы посмотреть, как каждый справляется. Все это привело команду в неописуемый восторг. Все испытали огромное облегчение от того, что у капитана Боллингтона не было опасных взглядов на такие жизненно важные вопросы, как плевки, ругань, табак или женщины, а если у него и был пунктик насчет артиллерии, то никто не возражал. Он определенно был одержим пушками. С момента его прибытия на борт и до 27-го числа, когда мы вышли в море, на корабль были загружены тонны дополнительного пороха и ядер, оплаченных из собственного кармана капитана Боллингтона для учебных стрельб, которым он придавал такое большое значение. Он даже привез на борт пару длинных бронзовых пушек для использования в качестве погонных орудий. Это была его собственная собственность, выточенная для особой точности на чугунолитейном заводе Болтона в Сохо, который также предоставил партию специальных ядер к ним, более гладких и круглых, чем уставные.

Сам момент выхода в море 27-го числа был впечатляющим. Команда «Фиандры» все еще училась, но с ядром опытных людей и с более чем двумястами руками за работой, вся эта огромная машина из жужжащих блоков, гудящих снастей и огромных, скрипящих рангоутных деревьев, расправила паруса и накренилась под ветром за считанные секунды. Я много раз видел, как торговые суда выходят из Полмута, но это было медленное дело, когда один парус за другим подставляли ветру. Это было ничто по сравнению с громоподобным каскадом парусины, когда военный корабль разом отдает все паруса. Переход от голого корпуса к несущемуся под облаком парусов кораблю был зрелищем, которое стоило увидеть. Я жалел лишь о том, что видел это как участник, а не как зритель.

Мы направлялись в Сент-Хеленс, под прикрытием острова Уайт, чтобы присоединиться к конвою, и команда корабля часами была занята приведением всего в порядок, прежде чем снасти были уложены в бухты и нас отправили на обед.

Однако в тот день есть хотели немногие. Мы впервые за несколько недель вышли в море, и это был холодный февральский день, а большие серые волны вели корабль в тошнотворном танце. Мичманы и юнги уже висели за бортом, и даже некоторые из бывалых моряков позеленели. Из моих товарищей по кубрику только Сэмми Боун был совершенно счастлив.

— Чувствуете качку, парни? — спросил он наш кубрик. Когда никто не ответил, он достал кожаный мешочек и положил его на стол.

— О нет! — простонал Томас Слейд. — Только не это…

— Заткни свою хлеборезку! — злобно бросил Сэмми и продолжил. — А вот это, парни, «старое матросское средство от морской болезни». — Он развязал шнурок на горлышке мешочка и вытряхнул содержимое. — Ты такого никогда не видел, а, Джейкоб? — сказал он, по-отечески улыбаясь мне. Он поднял предмет и помахал им у меня перед носом. Это был кожаный ремешок, длиной около фута, с отвратительным куском склизкого хряща, привязанным к одному концу. Мой желудок перевернулся от одного его вида, а все мои товарищи выжидающе смотрели на меня. — А делать надо вот что… ты просто глотаешь это… а когда оно дойдет до половины, вытаскиваешь обратно!

Меня вырвало из самых глубин желудка, снова и снова, а Сэмми чуть не задохнулся от смеха. Полагаю, этой шутке тысячи лет, и афинские моряки рассказывали ее друг другу на своих галерах, но для каждой новой жертвы она как в первый раз. Странно было то, что после этого я почувствовал себя лучше.

Через пару недель мы присоединились к конвою и оказались под командованием адмирала синей эскадры, сэра Дэвида Уэстона, державшего свой флаг на новеньком девяностопушечном корабле второго ранга «Пондерес». У него было дюжина семидесятичетырехпушечных кораблей и столько же фрегатов, чтобы безопасно вывести конвой из зоны досягаемости французских крейсеров. Была даже вероятность, что французы попытаются перехватить конвой линейным флотом, так что существовала полная вероятность неминуемого сражения.

Сам конвой насчитывал почти сотню торговых судов, битком набитых продукцией северных мануфактур, и сулил целое состояние в виде призовых денег. Некоторые шли в Испанию или Португалию, другие — в Гибралтар, но сердцевиной всего ордера был двойной ряд больших кораблей, некоторые водоизмещением до тысячи двухсот тонн, которые гордо катились по волнам с чванливым видом линейных кораблей. Они начинали долгий двухлетний путь в Ост-Индию и