Джеймс - Персиваль Эверетт

– Жестокий мир. И белые еще уверяют нас, что, когда мы попадем в рай, там все будет замечательно. А они-то будут в раю, позвольте спросить? Коли так, мне, может, туда и не надо. – Пасха расхохотался.

Я засмеялся с ним.

– И тебя еще назвали Пасхой.

Я обвел взглядом железные прутья, которые мне предстояло превратить в подковы.

– Тут наскоро не управишься, – сказал я. – Вот и хорошо.

– Белые смотрят, как мы работаем, и забывают о том, что мы надолго остаемся наедине со своим мыслями. Работаем и ждем.

Я улыбнулся.

– Если бы они только знали, чем им это грозит.

– Они вряд ли даже догадываются, что мы говорим друг с другом, – заметил Пасха.

– Для них это неприемлемо. Есть и будет. И они всегда удивляются. Ты слышал о Денмарке Визи[7]? Он почти захватил тот город в Южной Каролине. И ружья у них были, и все организовано.

– И что с ним случилось?

– Повесили его. Конечно, его повесили. Прознали про его планы и повесили его, – сказал я.

– А как они прознали про его планы? – Пасха покосился на дверь, словно хотел удостовериться, нет ли поблизости Уайли.

Я посмотрел ему в лицо.

– Народ мой, народ мой.

– Думаешь, эти люди вернутся за тобой?

– Не знаю. – Прут в огне постепенно накалялся. – Пасха, если бы я сбежал, как думаешь, что сделал бы Уайли?

– Не знаю, – ответил старик. – Есть у него собаки, но толстые и ленивые. Друг друга не выследят, даже если тот след ведет к дому.

– Значит, он, может, за мною и не погонится. Погоня ведь дело хлопотное. Тем более что я даже не его раб. По закону.

– Не знаю. Я даже не знаю, так ли он смотрит на эти вещи. Однако я знаю точно: если он увидит, что ты пытаешься убежать, пристрелит тебя на месте. Он же сперва стреляет, а потом спрашивает: такой уж он человек.

– Не нравится мне это.

– Ему главное – чтобы работа была сделана. А поскольку я пока не могу раздувать меха и махать молотом, он разозлится. Но если ты выкуешь эти подковы, тогда он, быть может, и не рассердится, что ты убежал.

– Или ему понравится моя работа и он решит, что такого хорошего раба надо оставить себе, – заметил я.

– Тут уж как повезет.

– Конец прута раскалился докрасна, – сказал я.

– Хорошо. Теперь положи его на толстую круглую часть наковальни и постучи по нему молотком, чтобы он по форме стал как подкова.

– Вот так?

Я принялся стучать по горячей стали тяжелым молотом. Под его ударами наковальня издавала не лишенный приятности звон.

– Пусть молот отскакивает, – посоветовал Пасха. – Так тебе будет проще.

Я последовал его совету. Молот и впрямь показался легче – или, по крайней мере, задал ритм, диктующий новый удар. Вскоре железо приобрело знакомую полукруглую форму.

– Теперь сунь ее снова в огонь, – велел Пасха.

Я послушался.

– Раскали хорошенько прут и отломи подкову.

– Из твоих уст это звучит проще простого.

– Много народу знает? – спросил Пасха.

– Что знает?

Пасха улыбнулся, покачал головой, почесал лоб.

– Раздуй пламя мехами. Это видно с первого взгляда.

– Я тут вообще-то кую подкову. Ты собираешься мне помогать?

– Конечно, брат.

Пасха давал мне указания, а я слушал.

– Ты помнишь, как здесь оказался?

– Здесь у Уайли или здесь в аду?

– В аду.

– Дом родной я толком не помню, зато помню корабль. Помню побои. Помню порки. А ты?

– Я в аду родился. Меня младенцем отняли у матери, даже не дав ей меня обнять.

– Ты держишь молот неровно, – сказал Пасха.

– Извини.

– Не ошибешься – не научишься.

Я взял готовую подкову длинными клещами. И подивился тому, какая у Пасхи должна быть силища в руках. Я бросил подкову в ведро с водой. Осознал, что мне нравится и звук, и пар. Потом опять постучал по ней молотком – удары отдавались в моих руках и туловище, – и снова сунул в огонь.

– Сталь закаляется, когда ее то нагревают, то остужают, – сказал Пасха.

– Метафора, – сказал я.

– А что еще нам остается, – сказал Пасха.

Я сунул руку в карман, достал из него карандаш, показал Пасхе.

– Будь я проклят, – произнес он.

– Джордж-младший украл его для меня, – пояснил я.

– Ты умеешь писать. – Это был не вопрос и не обвинение, скорее догадка, возможно, призыв к действию.

– Я умею писать, – подтвердил я.

– Тогда тебе лучше писать.

– Буду, – сказал я.

Близился полдень, а я все возился с первой подковой. На конюшню зашел Уайли, посмотрел на меня.

– Ну как этот малый, справляется? – спросил он Пасху.

– Маленько мерекает, – ответил тот.

Я обливался потом. Но отчего-то чувствовал себя странно чистым. Я бил молотом по железу, ловя ритм, подсказанный мне Пасхой.

– Спой мне, – приказал Уайли.

Я посмотрел на Пасху. Тот кивнул и завел песню:

Старый молот, чего же ты не звенишь?

Молот, звени!

Старый молот, чего же ты не звенишь?

Молот, звени!

Уайли взглянул на меня, и я подхватил:

Ручку сломал у молота!

Молот, звени!

Ручку сломал у молота!

Молот, звени!

Как ни противно мне было петь для Уайли, с песней работалось легче, и мне нравилось, как наши голоса отражаются от стен конюшни. Я поймал себя на том, что пою с нарастающим увлечением, поглядывая на Пасху, и песня еще приятнее оттого, что мы оба в душе посмеиваемся над происходящим.

Даже в Библии стучат молотом!

Молот, звени!

Даже в Библии стучат молотом!

Молот, звени!

– Петь этот раб уж точно умеет, – заметил Уайли, глядя на меня.

– Еще как умеет, – послышался голос за его спиной.

В дверях конюшни стоял невысокий белый мужчина, а с ним еще с десяток белых мужчин разной формы и величины; в руках они держали черные футляры разной формы и величины. Мужчины все как один были в черных костюмах, от одного вида которых мне стало жарко.

– А вы кто? – спросил Уайли.

– Меня зовут Дэниел Декейтер Эммет. Мы “Виргинские менестрели”.

Глава 27

– Хватит петь, поработай молотом, – сказал Уайли и повернулся к Дэниелу Декейтеру Эммету. – И чем же вы, ребята, занимаетесь?

– Мы “Виргинские менестрели”. Музыканты мы. Выступаем у вас в ратуше. – Эммет протянул Уайли какие-то карточки. – Вот вам билеты на наш концерт.

Уайли взглянул на билеты.

– А пришел