Небо красно поутру - Пол Линч

а члены онемели, и под тяжелыми веками в глазах их взгляд был далеким невиденьем. На лицах несли они землю, почву и пыль, внедрившиеся в кожу им, и бледность под нею была серой, незримой и без того для солнца, и завтракали они почернелыми руками, и лили кофе на языки, пересохшие и скисшие от виски.

Лощина, окружавшая их, была желтой в зеленом, и они разбредались по склону, пока не начинали взирать сверху на заболоченную низину, и сжимали ладони на черенках своих орудий, и плевали в пыль, и копали. Руки у него горели, а ладони немели, все пальцы в крови и мозолях, и с каждым там одинаково, и ни у кого намерения уступить. Люди работали без устали и упорно, колупая склон остриями заступов, медлительная тягость орудий их размахивалась ввысь, тяжесть замедлялась вяло, словно у маятника, пока не возвращался тот стремглав к земле, череда серых комет дугами по небу. Земля под ними крошилась медлительно, глыбы тяжелые и набитые прелым камнем. Они вкапывались в поверхность, как животные, сбегавшие от некой неспешной угрозы или словно пытались спастись от стражи солнца, и работали они, пока солнце не вгонялось, усталое, в землю, тени людей удлинялись пред ними, покуда каждый не падал в собственную свою тьму. Ввечеру нисходили они на стоянку, земля оставлена разверстой, словно свежая рана, и топали они, голодные и натруженные, и нагребали еду себе ложками на жестяные тарелки у костра, и пили свой виски, и играли, и ворчали в мигавшем свете, пока мертвецки не заваливались спать.

Каждый день заново солнце переваливало через горку, и там, где земля разодрана была, птичья песня каждый день умирала. Дни ватных туч улавливали жару, а потом наставали дни ясного неба. Солнце лупило сверху нещадно, и некоторые работали без соломенных шляп, а другие без рубах, и он наблюдал, как солнце обрабатывает их плоть, хлеща кожу, пока не трескалась та, словно русла удушенных рек.

Упрямая выемка упрочняла откос свой для людей, и работа начала буксовать. Даффи отдавал распоряжения и некоторые метал прямо-таки угрозами, расхаживая в пеленах голубого дыма. Мужчины перемещали камни на руках, и Койл видел, как Мелок, кому, как некоторые говорили, было уж под семьдесят, извлекал каменюку безмолвно из земли да сам взваливал на плечо тяжесть под стать двоим, только зубами цыкал, а больше ничего. Камни они носили на подводы вместе с лопатами разрыхленной земли, и лошадей и подводы с подрагивавшими их брусьями сгоняли вниз в драную лощину, где хорошенько ее засыпали.

Глотнуть воды они едва останавливались, колоду промачивало и то лучше, а когда все ж останавливались они зачем-то, в них упирались глаза Даффи, и он их предупреждал, чтоб работали дальше, а не то за день им не заплатят, ибо время теперь им самим не принадлежало, и они научились примечать, кто примечает, а когда прерывались поесть, тратили на это не больше времени, чем необходимо.

Дни снашивались, время измерялось несогласным перезвяком людей за работой, секунды отбивались тупым стуком разламываемой земли, лязгом заступа по камню. В лощине внизу видели они, как собственным своим безмолвным ходом молотит и подковывает кузнец, а тот в свою очередь смотрел вверх на них, кто на ободе копошился и вкалывал, как муравьи.

* * *

Он начал просыпаться, как будто и не спал вовсе, и весь день его клонило в сон. Сидел он, нависая над костром, пока вокруг обменивались немногими словами, хлебал свою выпивку да смотрел, как других тяготит книзу чем-то вроде усталости, которая вгоняет человека в землю. Съедали они свою долю картошки и хлеба, фасоли и говядины, и виски на губы им ложился легко. Он обжигал им нутро, и ослаблял боль в выдолбленных их телах, и развязывал им языки. Говорили о деньгах, какие заработают, о фермах, какие выстроят, о женщинах, какие им достанутся, и он всегда улыбался и смеялся с ними вместе, а внутри же оседлывал свою утрату. Спрашивал себя, родилась ли уже новая детка, чья отсутствующая тяжесть привиденьем стекала в печаль, от которой слабнул он от досады и клялся, что возвратится. Пил тогда, ибо делать больше было нечего, лишь умягчать боль дня, и слушал он, как другие говорят о доме, а некоторые и в песню пускались, словно призраки, выломившиеся из-под телесной тяжести, а Резчик время проводил, костеря, кто б ни слушал его при том, этого проклятущего Даффи, уж хотя б каких-нибудь херовых девок нам бы мог спроворить, и один за другим жесткоспинно заваливались они спать.

* * *

Они смотрели, как человек замедляется до загогулины над своим заступом. И соколиный взор Даффи за ним тоже наблюдал. Знали, что человек этот из тихонь, не смеялся он, а сипло хихикал. Увидели, как туловище его проседает, а плечи ужимаются, и поняли, что с ним не все ладно. Человек сделал сонный замах, потом дал острию кайла своего помедлить и просто застыл ненадолго, мертво вперившись в грязь. Мелок окликнул мужика и спросил, все ли ладно, но тот ничего не ответил, и, когда Мелок позвал его снова, человек повернул голову, словно бы раздумывая над вопросом великой важности, но вместо ответа лишь пусто воззрился.

К нему подошел дылда с лицом, исполосованным грязью, и заговорил, но тот ничего ему не ответил, и дылда ушел, а вокруг земля пожимала плечами, стряхивая людские вторженья. Тогда человек выронил орудие свое из рук и сам свалился наземь, хмуро пал, словно дохлятина, навзничь, а мужчины смотрели, и, когда увидели, что он не поднимается, остановились сами, и склонились над ним, и увидели, что глаза его открыты, а сам он бормочет небу. Я их всех убью. Убью их всех, ей-ей.

* * *

Еще неделя работы неумолимой, и земля скалила зубы свои, словно бы злилась на такое вторженье. Скалу стесывали, дробя камень на обломки, те полосовали воздух без всякого дела до лиц человечьих, вздымая пыль, что запорашивала им покрасневшие глаза, и никакое врезанье не получалось достаточно глубоко, несмотря на призывы Даффи налегать сильней. Сигары его догорали до окурка, пока расхаживал он в досаде и костерил проклятущую выемку и бесполезное мудачье ольстерское, да говорил, что теперь теряют они уже не дни, а недели.

На следующее утро он исчез, оставив за главного своего помощника, ирландца по фамилии Дойл, который ступал тяжко, а лицо себе не мыл, белки глаз его чисты и светились, хотя все лицо ему потемняла пыль. Распоряжался людьми он спокойно до того дня,