Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

Агенты вскинулись на него.

— Ну да, — ответил Костя, — потолкую немного и приду к вам.

— Но, может, всем?

Костя оборвал Македона:

— Надобности нет всем...

Он поднялся, вышел из трактира. Прошел назад к сельсовету. Возле дома Сыромятова щелкнула калитка, и на улицу с корытом вышла девушка, в легком платье, переваливающаяся смешно с боку на бок. Вот она поравнялась с Костей и «закинула глазки», как говорят в деревне. Будто безразлична к встречному, но все видит.

«Дочь, значит, Сыромятова», — подумал Костя. Он прошел палисад, завернул за угол и увидел в темноте сарая белое пятно рубахи. Парень все еще возился с сеном. Оглядевшись, Костя перепрыгнул палисадник и быстро прошел за амбаром и деревьями к сараю, вошел в жаркую сенную духоту. Парень обернулся — лицо его было потно и красно, волосы растрепались.

— Ну, здорово, Троша, — проговорил Костя, подходя близко.

— Здорово.

— Один работаешь?

Тот кивнул головой, недоумевая, видимо, и пятясь даже.

— Никто в гости не приходил в дом?

Испуг появился в глазах батрака. Он еще дальше отступил от Кости и все не отрывал от него глаз.

— Ну, что молчишь? — спросил уже строго Костя.

— Откудова знать мне? — угрюмо сказал парень. — Чего тебе тут надо? Чего влез?

— Я из милиции, — пояснил Костя. — А для кого ты ходил в трактир, покупал еду и папиросы? Одна монетка была закапана воском...

— Не знаю я никого, — вдруг с яростью даже закричал батрак, — никого не видел и никого не знаю. И не мешай мне тут работать. Хозяина спрашивай.

Послышались осторожные шаги, и в сарай вошел Сыромятов с вилами. Он оглядел батрака и Костю, спросил:

— Поглядеть, как сено вьют?

— Да, — ответил Костя. — Сам я деревенский, давно не видел такой работы.

— А может, спросить насчет монетки? — сказал неожиданно Сыромятов. — Мол, не ворованная ли она была?

— Да и это есть.

Сыромятов усмехнулся, покачал головой:

— Ну и деревня, слух дойдет скоро до Москвы, поди. Из Москвы приедут и ко мне в сарай....

Он воткнул вилы в сено, вроде хотел кинуть охапку и замер, положив руки на черенок. Лицо было спокойно, но за многие годы работы в розыске Костя научился угадывать чувства людей. Выдавали трясущиеся губы, бегающие глаза, шаркающие ноги, вздрагивающие пальцы, нервный поворот головы, когда человек будто ждет появления еще одного человека, нервный смех, выкрики, плевки. В этом, кажется, все было спокойно, недвижимо, лицо-икона, но руки... Они выдавали его. Они сжали черенок с такой силой, что казалось, кожа сейчас лопнет.

— У меня деньги хранятся в конторке. А над конторкой две иконы. Одна Николы-победителя, другая Гурия Варсонофия... Под обеими свечи стоят. Когда нет керосина, зажигаю свечи, чтоб помолиться. Каплет, разве за молитвой увидишь, как каплет воск. Когда молишься, мирское забываешь...

— Когда молишься, мирское забываешь, — повторил Костя. Такую поговорку, помнится, говорила его мать.

— Может, зайдете в дом? — предложил Сыромятов. — Перекусить.

— Только что из трактира.

— А то кваску. Квасок отменный. Зашибет до слез. Дочка — мастерица.

— Разве, что кваску, — согласился неожиданно для себя Костя. — Отчего же.

Он шел следом за Сыромятовым, смотрел в его сутулую спину, в этот затылок, набыченный, заросший пегими волосами, и думал, о чем ему говорить с этим человеком, у которого, может быть, ночевал Коромыслов. О чем? Поймать его «на мульку»? Поймается — ладно, не поймается — чего доброго, будет все знать этот хитрый и тонкий мужик. Передаст Коромыслову, а Коромыслов, может, где-то недалеко. Так и не решив, поднялся наверх в комнату, присел за стол. Сыромятов звякнул дверцей шкафа, снял половничек, облитый эмалью — по эмали светлые птички и диковинные кустики. Зачерпнул в ведре квасу, поставил на стол:

— Со слезой...

Бил квас в тело уксусом, обжигал, туманил глаза.

— Верно, отменный, — сказал Костя, отставив ковш. — Продрало здорово. А что иконы завешены? — спросил, кивнув на стену, на белые занавесочки.

— Так время такое, — ответил Сыромятов, присаживаясь, выложив на стол портсигар. Пальцем с желтым ногтем ловко колупнул крышку. — Причаститесь папиросочкой...

Проследил, как Костя вынул папиросу, сам чиркнул зажигалку, поднес к папиросе. Костя закурил и пристально глянул в узкие глаза. Сыромятов не дрогнул, не шевельнулся тревожно, даже чуть усмехнулся.

— На первом месте сейчас Ленин, — проговорил он. — Вот надо только его тоже окладом писаным обвести.

Он встал, подошел к занавесочкам, сдернул их. Иконы засияли. Резные футляры заставили Костю удивленно вскинуть брови:

— Да, кто-то работал. Красота.

— Работали мастера, — ответил Сыромятов.

— Дорогие, наверное, иконы?

— Да свои деньги платили, — ответил, возвращаясь к столу, хозяин. — У нас все свое. Нажитое своим по́том. Вот читаю в газетах — там выслали богачей, там вот отобрали. Мол, нажито на поте трудовом и чужом. Батька мой вот этот дом, например, на своем горбу. Сам бревна пилил, сам сплавлял, сам с братьями день и ночь, можно сказать, топором и пилой. Дранку сами стегали, кирпич лепили. Все своим хрипом... А вы вот пришли в деревню и думаете, что нажил Никон Сыромятов дом через воровство какое, через эксплуатацию, как пишется в газетах «Беднота», — кивнул он на этажерку. — Читаю. Грамотен... А ведь и отберут, — вдруг сказал он. — Как у батмановских мужиков. Отберут и не чихнут. Да вон как землю отбирают. И не моргнут...

Костя затянулся дымом и все смотрел пристально на Сыромятова.

«Сказать или не сказать? — билась мысль в мозгу. — Оглушить его сразу. А впросак если?»

— Вот вы мне скажите — все идет к равенству сейчас. Ну, меня выселят из дому и дадут, скажем, хатку, как у Федьки Волосникова. И другие так же будут жить. Дак ведь равенства все равно не будет. Те же наркомы наши не поселятся в такой вот развалюшке. Позорно же, кто же их тогда уважать будет. Чай, в Москве послы всякие...

— Послы, — согласился Костя. — Смотреть будет новая власть, как распорядиться в будущем жизнью. Смотреть, прикидывать. А кой-кто за наган да в спину.

— Это вы насчет землемера?

— Да, вот убили жестокие люди. За добро.

— Как тут сказать, — медленно протянул Сыромятов. — К нему жестоко, а он тоже ведь