Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

— Может, чайку или бражки? — вдруг сказал младший. — Я-то погодя пойду. Через пару часов. Могу и угостить...

— Нет уж, — сошел с крыльца Костя. — Нам не до бражки. У нас ведь свой хлеб.

— Да уж, — проговорил как-то задумчиво старший, — конечно, у вас свой хлеб.

Они снова спустились к лаве и только на середине ее, над рекой, услышали снова звуки гармоники и такой же вялый и равнодушный голос младшего:

Эх, сыпь, моя гармошка,

Сыпь, моя частая...

2

Камень возле церковной ограды, на который сел Костя, был раскален солнцем, как чугунок с картошкой, который только что ухватом вытянула из печи стряпуха. Костя поерзал, вжав лопатки в выбоины кирпичной стены, стал ждать.

Македон забрался на телегу, стоявшую возле старого дуба с такой густой листвой, что она закрывала полцеркви с ее куполом и зачернелой, засиженной птицами колокольней. Он сидел и мирно разговаривал со стариком, лежавшим на охапке травы. Вася стоял на паперти среди нищих, что толпились возле дверей. А Сахарок был в церкви, как успел выяснить Вася. Сахарок сейчас стоял в толпе и слушал отпевание. Может быть, ему была близка та покойная, или же захотел помолиться богу, или же там, в толпе печальных людей, в это время шарил по карманам.

За стеной, на погосте, меж крестов и склепов, тоже бродили нищие и странники, и голоса их, невнятные, безумолчные, напоминали воркотню голубей на колокольне.

Из приоткрытой двери церкви источался ладанный чад, слышался гулкий бас попа, бормочущего над покойной. Виднелись спины, виднелись платки, картузы мужиков. Свет дня, проливаясь из решетчатых узких окон в алтарь, высвечивал оклады икон, серебром отделанные, а лики святых оставались в тени и были незаметны. Возле церкви бродил праздный люд: старухи с полевыми цветами, нарванными неведомо для каких покупателей, пьяные старики, босоногие ребятишки, назойливые, как мухи. Около ограды съехались табором подводы, и лошади мотали головами, доведенные до отчаяния мошкарой, дергались то и дело, и тогда оглобли трещали, скрипели натужно колеса, и откуда-то с другой стороны ограды, от тени деревьев, неслось пьяное и ленивое:

— Н-но, дьявол, пождать не можь... Счас отпоют, и поедем.

Из-за ограды, покачиваясь, вышел какой-то старик — из карманов его пиджака выглядывали «налепыши», большие восковые свечи для церковной службы. Он неторопливо поднялся по размозженным каменным ступеням, скрылся в притворе. Эти восковые свечи, как видно, купленные церковным старостой где-то в ларьке, заставили вспомнить о монетке, испачканной в воске. Привиделось лицо трактирщика. Вот он подкидывает ее, осматривает с подозрением: «Не из церкви ли она?»

Нет, неспроста этот воск в доме костлявого. Из церкви она, конечно же.

Костя пошаркал спиной, прогоняя нервный зуд во всем теле, прогоняя беспокойство, которое всегда являлось, когда надвигался момент взятия преступника, и оглянулся, уловив хор голосов. За селом, в овраге, за низким забором, дымил кирпичный заводик. Видны были головы кирпичников. Они то подымались, то опускались. Месилась глина для будущих кирпичей. Ходили по яме мужики и бабы и пели, складно и хорошо:

Ходи пол и потолок,

Ходи сметана и творог...

И захотелось Косте к ним, туда, в эту мягкую, липкую яму, ходить тоже заложив за спину руки, распевая эту забавную песенку. Он ругнул себя и опять пошаркал спиной об ограду, ощутил холод. Похоже, там, за ней, меж крестами и склепами, бурлила черная ключевая вода, подымалась к этим вот железным и острым прутьям.

Появился церковный староста уже без свечей-«налепышей». Сам с собой заговорил:

— Красивая была да ласковая. А вот не помиловала и ее кара божья, утянула — и баста... Хоть урод, хоть в прелестях, вроде цветка... И-эх, едрена голень...

И глянул на Костю. Костя отвернулся, уставился на вывеску над парикмахерской. Крупными буквами было написано по железу: «Парикмахер по свадьбам и вечерам. Стрижка, бритье губ».

Прочитав, он провел себя по щеке — подумал: тоже бы побриться, не догадались у Волосникова попросить бритву. И Македон в щетине, и Вася.

Прокатила подвода с мешками, подняв пыль, ею заслонив паперть и Васю, и тут же послышалось:

— Выносят, выносят...

Старухи с цветами проворно прыснули в стороны, затихли сразу мальчишки, до того валявшиеся в пыли вроде бродячих щенков. Из открытых дверей выдавились слушавшие отпевание. Похоже, все они там в церкви причастились сладким вином и теперь вот вытирали губы, переводя дух от крепости этого вина. Навстречу им вкатилась с площади толпа — шумная, взмахивающая руками, теснящаяся с упорством и нетерпением.

В такой же день уносили мать Кости — было тоже сонно и душно, и небо чернело, вились ласточки над колокольней, причитали голуби, ныли нищие, и крышка гроба выплыла на дорогу, как перевернутая лодка...

Но вот и Сахарок среди всех в толпе, а рядом Вася и его рука на локте Сахарка.

— Давай выходи, — услышал Костя голос Васи. И Вася, и Сахарок спустились по ступеням на площадь, все так же, как два приятеля. Точно дурно стало в церкви Сахарку от ладанного духа, от шмелиного бормотанья попа, от одеколонной и нафталинной духоты — вот и повел его приятель в холодок, под дуб, может быть.

Сахарок невысокий, ладный, в коричневой драной рубахе без пуговиц, курчавый мелкий волос, как у цыгана. И лицо смуглое, симпатичное, скалящееся весело и пьяно, ничуть не встревоженное, беспечное. С улыбкой смотрел он на Васю, а тот, клоня голову, спросил его:

— Где волостная здесь милиция, знаешь?

— Это зачем же? — ответил Сахарок. Да и голос у него тоже был весел и беспечен. — Ремни там с меня вить, что ли? Или корзины плести?

Он на какую-то долю резко обернулся — движение карманного вора в толпе, взявшего солидную «кису» у зазевавшегося гражданина и собирающегося юркнуть в толчею. И увидел за спиной Костю, с другой стороны на его плечо положил руку Македон. Рука была тяжела и властна, так что Сахарок слегка было рванулся и тут же увял, и в глазах угасла веселость.

— Не за того приняли, граждане, — закричал он в толпу, шарахнувшуюся в стороны разом, хотя ни криков, ни выстрелов не было. — Клянусь словом порядочного человека.

Костя подтолкнул его, и тот со смиренностью послушника пошагал вдоль ограды.

— Где ты с порядочными сидел? — донеслось из толпы насмешливое.

— Из конокрадов,