Мара, дочь Нила - Элоиз Джарвис Мак-Гроу

— Нет, теперь не хочу. Я дура, не правда ли?

Инанни покачала головой.

— Ты влюблена в этого вельможу Шефту.

Отрицание готово было сорваться с губ Мары, но умерло, встретившись с взглядом Инанни. В конце концов она лишь устало пожала плечами, откидываясь на подушки.

— Мало мне от этого проку. Он считает меня оборванкой и говорит об этом. А завтра он может быть… — Она остановилась. Она не рассказала Инанни об ограблении гробницы и не собиралась. — Его волнует только его царь, — закончила она.

— Тебя тоже, Мара. Ты хочешь, чтобы царь стал фараоном.

Мара кивнула.

— Как я и говорю, я дура. Во имя Амона, с какой стати мне переживать о том, кто правит Египтом? Фараон есть всегда, как и Нил, но такая девица, как я, могла бы прожить всю жизнь, не зная, чье лицо под двойной короной, и не заботясь об этом ни на грош! Хатшепсут… Тутмос… какая разница? У меня свои заботы… — Она оборвала себя, добавив: — Беда в том, что разница есть.

— Возможно, потому, что теперь ты его знаешь.

— Возможно, — медленно произнесла Мара. — Да, и потому, что я наблюдала за ним, и говорила с ним, и видела, как он мечется взад-вперед, словно лев в клетке… Эх, он завоеватель, моя принцесса! У кого еще хватило бы ума устроить то чудо или продолжать плести заговор, когда вокруг одни шпионы…

— Или уделить мгновение, чтобы быть добрым к принцессе, которую он не хочет, — с улыбкой сказала Инанни.

Она имела в виду вазу. Мара вдруг очень обрадовалась этой вазе.

— Да, он и добр тоже. Он великий человек! — «А ты, — сказала она себе мгновение спустя, — начинаешь интересоваться им гораздо больше, чем тебе полезно! Осторожнее, а то попадешь под его чары, как Шефту, и погубишь свою жизнь и все свои планы».

Она сердито встала и снова подошла к балюстраде, где стояла, наблюдая за последним отсветом над холмами и поджимая босые пальцы на прохладных плитах крыши.

— Я все равно дура, — заметила она, когда Инанни подошла к ней. — Разве Тутмос когда-нибудь заметит или вспомнит, что я ему служила? Тьфу! Все фараоны одинаковы.

— Я мало что знаю о фараонах, — сказала Инанни. — Но я видела царицу и видела царя. И они не одинаковы.

— Да одинаковы же! Посмотри туда. — Мара указала на запад, где изящный храм Хатшепсут мерцал в синих тенях под скалой. — Сотни людей погибли в каменоломнях, чтобы высечь для нее эти камни, а другие плыли на край света, чтобы привезти маленькие ладанные деревья. Я знаю, мне рассказывали. И все же завтра царь посылает Шефту — Шефту, своего ближайшего друга, — в путешествие куда более ужасное…

— Возможно, у него нет никого другого, кому он может доверять.

— А возможно, Шефту никогда не вернется! Более чем возможно! И какая тогда от него польза царю или кому-либо еще? Эх, вот тебе и дурак! — сделать такое для любого фараона. Я ему так и сказала прошлой ночью.

— И что он ответил?

Гнев Мары сменился растерянным удивлением, когда она вспомнила, что он сказал.

— Он говорил бессмыслицу. Он сказал: «Я делаю это не для фараона, я делаю это для Египта». Что это значит? Фараон — это и есть Египет. — Она пожала плечами. — Я не поняла этого тогда и не понимаю сейчас.

— Я понимаю, Мара.

Мара с любопытством посмотрела на нее и увидела, что все ее робкое лицо сияет от рвения, словно бледная, круглая луна, проглядывающая сквозь темные тучи ее волос. В синем вечернем свете она выглядела почти красивой в своих шалях и драпировках.

— Ты понимаешь? — медленно повторила Мара. — Тогда скажи мне. Что он имел в виду?

— Египет — это не фараон, Мара, и не эта длинная, зеленая долина с ее черной грязью, которая так отличается от того, что я знаю. Египет — это ни Нил, ни города…

— Тогда что же это?

— Ты, Мара.

— Я?

— И все остальные — народ, все те, о ком ты мне рассказывала, и рыбаки там, на реке, и гончары, и плотники, и им подобные, что выходят из всех тех зданий далеко-далеко, в том, что ты называешь Городом Мертвых, — и их друзья, и их родня… — Инанни всмотрелась в лицо Мары и печально покачала головой. — Увы, это ничего для тебя не значит, правда? В твоей жизни не было ни друзей, ни родни.

— И я в них не нуждалась! — возразила Мара. Жалость, как и мед, может стать слишком приторной на языке. Она наполовину отвернулась от Инанни, опершись локтями на балюстраду, и ее глаза — вопреки ее воле — устремились на поток крошечных, одетых в белое фигурок, что вились по улицам далеко внизу, которые внезапно стали не просто фигурками, а людьми, с друзьями, родней и домами, куда они шли.

— Нет, возможно, ты в них и не нуждалась, — мягко сказала Инанни. — Но многие другие нуждаются. Я расскажу тебе одну историю. Когда мой отец был молод, в Ханаане, во всей Сирии, случился великий голод, и много стад погибло от засухи, и лишь немногие в тот год собрали урожай и имели зерно в своих амбарах. И мой отец, который тогда был царем совсем недолго, но был очень мудр, созвал этих людей и показал им бедняков, умирающих от голода на улицах. А затем он велел им принести свое зерно в его амбары и свои стада на его пастбища, и они так и сделали, и пока голод не прошел, богатые и бедные делили все поровну из общего запаса, который мой отец распределял между ними. Они сделали это не для моего отца, Мара, а чтобы Ханаан мог жить.

— И он выжил?

— Да. В тот год, когда все были ослаблены голодом, враг с Севера обрушился и завоевал многие народы. Но в Ханаане нашлись сильные мужи, чтобы защитить города.

Поток белых одежд почти исчез в синих сумерках, и небо стало фиолетовым сводом. Мара вздохнула и с пожатием плеч отвернулась от балюстрады.

— Это трогательная история, моя принцесса, если они говорили правду. Но какое она имеет отношение к Египту?