Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях - Иван Егорович Забелин

Впоследствии интриги евнухов, а вместе с ними и самой царицы Евдокии успели поссорить брата с правительницею, и она была изгнана из царских чертогов; но это продолжалось недолго. Она снова возвратилась во дворец и управляла царством до самой кончины брата. После Феодосия царство уже по праву долгого правительства принадлежало ей. Но в то время и в Византии еще не было обычая, чтобы женщина, а тем более девица, прямо заступала место и лицо императора. Опасаясь нарушением этого обычая возбудить толки и неудовольствие в народе и желая, однако ж, сохранить за собою царственное положение, Пульхерия избрала в императоры, т. е. избрала себе в мужья, одного из бояр – начальника императорской гвардии Маркиана – человека простого, но весьма достойного и благочестивого. Она предложила ему императорский сан и свою руку под клятвою «соблюсти девственную чистоту неосквернену». В то время ей было уже 54 года. Таким образом, до конца дней она осталась девою непорочною.

Обстоятельства этой византийской истории во многом сходствовали, как упомянуто, с обстоятельствами, в которых находилась в описываемое время история московская, и идеал царевны Пульхерии должен был особенно привлекать умы московских царевен, точно так же посвящавших дни свои благочестивым подвигам и иноческому безбрачию. Было очень много родственного в положениях лиц, отдаленных друг от друга с лишком на 12 веков. Здесь на самом деле, в живых подвигах и поступках, высказывалась та великая истина, что семена известной умственной и нравственной культуры, в какое бы время они ни были положены в почву народного развития, рано ли, поздно ли всегда должны вырастить свои плоды. Древнерусский и собственно московский терем был именно таким плодом. Его семена, конечно, жили еще в то время, когда и русского имени не слышалось на земле. Перенесенные ветром цивилизации в эту простую, непосредственную почву, которая именовалась Русскою землею, они медленно, но неизменно росли, развивались и воспроизвели жизненные формы, во всем подобные своим первообразам.

Пример благочестивой Пульхерии был силен именно по особенной нравственной чистоте, по особенному благочестью, как представлялся ее образ летописцами. Этим самым наиболее и оправдывалось подражание ему.

Когда стало всем известно, что молодой царь долго не проживет, мысль воплотить на деле историю Пульхерии должна была получить решительное направление. Терем должен был показать всем, что он не только существует, но и имеет право присутствовать в великую минуту государственного события, что он не только член фамилии, но и ревнитель государственного дела. Первый шаг, однако ж, был очень труден. Требовалась сильная и смелая девичья рука, которая могла бы отпереть эти замкнутые веками теремные замки, отворить эти заржавевшие теремные двери. Терем был силен своею ненавистью к мачехе и ко всему ее роду; он воспитался в дворской подземной борьбе, стало быть, его герои, за исключением разве одной только старшей сестры Евдокии, обладали достаточною энергиею и вовсе не походили на смиренных и кротких монастырок, что они и доказали впоследствии. Но, смелые для потаенных подвигов, они робели всенародных очей, им страшно было выйти на площадь, страшно было откинуть свою постническую фату и смелыми глазами взглянуть прямо в лицо миру, мирским делам. Между тем в этом заключался весь смысл первого подвига.

Страшно было потому, что убеждение старого века почитало такой подвиг великим позором, великим соблазном и поношением не только для царского дома, но и для всей Палаты и для всего народа. Требовалось большого и очень хитрого ума, чтобы не уронить самое дело и провести его до конца, нисколько не оскорбляя общественной совести. Терем выставил именно такой ум. Герой явился в лице средней царевны Софьи.

Терем начал обнаруживать свои стремления самым незаметным образом. Он выразил непомерное горе о болезни брата-царя и беспрестанно посылал спрашивать о состоянии его здоровья, присовокупляя к этому свои скорби о том, что не может видеть больного, помогать ему, служить у его постели; что в такое время разлука с любимым братом очень огорчает и печалит сестер, и особенно Софью, сильнее других заявлявшую о своей привязанности к брату. В такое именно время и не было ни малейших оснований отказывать желанию сестры. Это было бы бесчеловечно. Таким образом, двери терема растворяются, и Софья является у постели больного, ходит за ним, не отлучается от него ни на шаг, сама подает ему все лекарства. Такой шаг из терема, по крайней мере с виду, не только никого не мог смущать, но и возвышал добродетели царевны. Необыкновенного и необычного в этом случае было только то, что царевна по необходимости являлась пред ближними боярами и всеми ближними людьми, которые окружали больного.

Предсмертная болезнь Федора продолжалась недолго. 16 апреля 1682г., в день Светлого воскресения, он еще совершал торжественный выход к заутрени в Успенский собор, а 27 числа к вечеру его уже не стало. Погребение, по обычаю того времени, совершилось на другой же день. По такому же обычаю, принятому в царском дворце, царский гроб всегда провожали только вдовствующая царица и государь-наследник. Остальные члены царского семейства прощались с покойником во дворце и в собор на погребение никогда публично не выходили. На похоронах царя Алексея присутствовали только его сын Федор – наследник царства (которого при этом, вероятно за болезнью, несли в креслах комнатные стольники) и вдова умершего царя царица Наталья Кирилловна, которую несли в санях дворяне[69].

Точно так же на погребении царицы бывал один государь и из сыновей «объявленный» наследник престола. Так, в 1669 г. марта 3-го за гробом царицы Марьи Ильичны шел только царь и царевич Алексей Алексеевич, за год перед тем всенародно объявленный наследником престола. Другие царевичи – Федор и Иван и все царевны – сестры и дочери царя не следовали за гробом матери и оставались в это время в своих хоромах.

По крайней мере, так об этом свидетельствуют современные разрядные записки вопреки словам Котошихина, который вообще говорит, что на провожании бывали все члены царского семейства. Но т.к. это провожание было церемониальным всенародным выходом, а на подобных выходах, по свидетельству тех же официальных записок, дети и все семейные государя никогда не являлись, и только крайний случай царской смерти давал место в такой церемонии одной вдовствующей царице, о чем те записки всегда и упоминают, то слова Котошихина можно объяснить лишь тем, что он не разумел здесь выхода публичного, что царевны в это время шли, как бы сказать, инкогнито, скрытно, без официального о том объявления и без обычной чиновной обстановки, как Котошихин и