Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

не задумываясь о коллективной ответственности как за кампании чисток в 1793–1795 годах, так и за насилие в рамках «террора – в особенности за него. Знаменитая фраза, якобы произнесенная на суде Каррье, а на самом деле, без сомнения, придуманная позднее другим членом Собрания, резюмирует это лучше всего: «Виновны все, вплоть до колокольчика председателя»[630].

Если не предаваться фантазиям о Собрании из нескольких десятков монтаньяров, сплошь «террористов», яростно спорящих друг с другом в II году, в удушающем страхе за собственную жизнь, что не подтверждается тщательным изучением протоколов дебатов, в том числе в моменты, привычно рисуемые как апофеоз террора, то приходится признать, что мало кто из народных представителей брал слово, чтобы воспротивиться радикализации карательного законодательства. Кроме того, мы видели, что многие важные репрессивные положения вотировались Конвентом в марте–апреле 1793 года, при жирондистском большинстве. Что до тех, кто благоразумно расположился в политическом центре, недаром названном Равниной или Болотом, то не поддерживали ли и они своими голосами декреты, каравшие неприсягнувших священников, эмигрантов, «вандейцев» и всех прочих подозрительных?

Как в этих условиях «выйти» из Террора, не запуская процесс, приводящий к раздумьям о коллективной ответственности Конвента? Хуже того, если не составляет труда вернуть в Собрание тех народных представителей, кто долгие месяцы томится в заключении согласно декрету об аресте, то что мешает поступить так же с объявленными вне закона, не покушаясь на сам принцип объявления вне закона? Наконец, если никто не помышляет отдавать должное всем погибшим членам Конвента в силу живучести политического размежевания, то не лучше ли ограничить почести одними жирондистами, учитывая, кстати, и необходимость материальных компенсаций семьям жертв?

18 фримера III года (8 декабря 1794 года) Мерлен де Дуэ вносит от имени комитетов общественного спасения, общей безопасности и по законодательству декрет о «<…> деле 73 наших коллег, подвергнутых аресту», а затем перечисляет имена всех 73, подлежащих освобождению. Декрет немедленно принимается под аплодисменты[631]. Выступающие затем народные представители называют другие имена, часто из солидарности между депутатами от одного департамента, но в итоге список насчитывает 76 имен репрессированных жирондистов, возвращаемых в Конвент[632]. Двое из них, Деверите и Дюлор, представляют собой отдельный случай, так как после обвинительного декрета они бежали и были объявлены вне закона[633]. Вернуть их значило бы открыть ящик Пандоры, так как встал бы вопрос о возвращении других беглецов, обвиненных в июле–октябре 1793 года или объявленных «изменниками родины». Назавтра после выступления Грегуара в пользу пересмотра дела Ланжюине, еще одного жирондиста, Конвент постановляет, что три вышеназванных комитета составят доклад обо всех трех объявленных вне закона депутатах. Наконец, 27 фримера (17 декабря), после нового доклада Мерлена де Дуэ, вырабатывается компромисс: эти трое не будут возвращены, однако их преследование прекращается[634].

Пеньер-Дельзор, жирондист, не подпавший под карательные декреты 1793 года, требует на дебатах, чтобы изгнанники могли предстать перед судом для признания их невиновности, и продолжает: «В день, когда Филиппо и Камиль Демулен были отправлены на эшафот, тоже никто не захотел открывать спасительную для них дискуссию, которая выявила бы их невиновность. Требую, чтобы наши коллеги предстали перед революционным трибуналом»[635]. Принятый декрет не предписывает возвращения мандатов объявленным вне закона, решение об их возвращении Конвент принимает только 18 вантоза III года (8 марта 1795 года)[636], в обстановке все более открытой враждебности к последним монтаньярам и к якобинцам и первых проявлений «белого террора». Еще 24 изгнанника получают разрешение вернуться на скамьи Собрания. Затем, 22 жерминаля (11 апреля), через десять дней после неудачи революционного выступления 12 жерминаля (1 апреля) в Париже, Собрание идет гораздо дальше и отменяет все декреты об объявлении вне закона, принятые «после или вследствие» 31 мая и 2 июня 1793 года, что позволяет вернуться беглецам, на которых распространялись те постановления. Невзирая на множество возражений, что новый декрет обеляет взявшихся за оружие, в том числе Преси, роялиста и военного предводителя лионского восстания, он принимается большинством голосов[637].

Остается урегулировать два вопроса: о возмещениях семьям жертв и об организации церемонии их памяти. Вдовы, дети, другие родственники народных представителей, павших при власти того, что теперь называют «децемвирной тиранией», засыпают Конвент письмами и петициями с требованиями снять пломбы и возвратить имущество, а затем и с просьбами об общественном вспоможении[638]. Сначала Собрание распоряжается о выплате компенсаций за погибшего законодателя, а потом о вспоможении (правила которого дискутируются в дальнейшем Директорией), стоимость которого стремительно уменьшается из-за инфляции. К тому же эти меры никак не могут покрыть всех потерь, о чем пишет вдова Горса: «Никто и ничто не заменит бесценного супруга, нежного отца»[639].

И конечно, никакие почести не могут вернуть к жизни мертвого. Зато живые пользуются случаем, чтобы поразглагольствовать об ужасной «системе», прекращенной, к счастью, Конвентом, приписывая ее козлам отпущения Термидора (Робеспьеру и его «пособникам») и последующих месяцев (Каррье, Лебону, четырем «главным виновникам» и всем, причисляемым к «охвостью Робеспьера»). 14 прериаля (2 июня), в еще более напряженной обстановке после революционного дня 1 прериаля (20 мая), отмеченного убийством прямо в зале Конвента народного представителя Феро, Собрание принимает принципиальное решение о проведении траурной церемонии в честь «друзей свободы», дата которой определена по григорианскому календарю как 3 октября – в память о направленных против жирондистов декретах 1793 года. В тот же день Конвент отдает долг памяти Феро, включенному в список «мучеников»[640]. Потом, 11 вандемьера IV года (3 октября 1795 года), все члены Конвента в парадных одеждах, с черным крепом на рукаве присутствуют на церемонии, где звучат «траурные мелодии и песнопения в честь жертв децемвирной тирании»[641]. Погребальную урну под черной материей, под дубовыми и кипарисовыми венками, под пальмовыми ветвями, водружают на постамент с надписью-эпитафией: «Они предпочли родину своим отцам, женам, детям. Героическим защитникам свободы, умершим в тюрьмах или на эшафотах при тирании».

В разгар роялистского оживления, в момент, когда Конвент готовится к роспуску, заручившись для своих членов двумя третями мест в Совете пятисот и Совете старейшин (обоих собраниях при Директории), завершается посттермидорианский политический пируэт. Владея большинством механизмов революционной власти, так называемый термидорианский Конвент сумел продолжить подавление сопротивления, с какой бы стороны оно ни грозило: от ностальгии по монархии, из якобинских и монтаньярских кругов, от санкюлотов. В прериале III года он без колебания наносит сильный удар: создает военную комиссию для репрессий и отправляет на смерть восемь своих членов-монтаньяров (шестерых «мучеников прериаля» 29 прериаля (17 июня) и еще двоих, поспешивших покончить с