Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

За год с небольшим, с лета 1794-го по осень 1795 года, этот Конвент, прозванный термидорианским, коренным образом меняет политический курс Революции и производит на свет республику Директории, весьма далекую от республики 1792–1794 годов, прежде чем происходит новый поворот, к консульской республике. А дальше – новая Конституция 1804 года, открывающаяся словами: «Власть Республики возлагается на Императора, принимающего титул Императора Французов». Деспотизм, порожденный Революцией?

Заключение

Если пережитая Первой Республикой чрезвычайная политика и сумела поставить знак равенства между Францией братоубийства и Францией братства, то привело к этому также и то, что Конвент монтаньяров много занимался социальными вопросами, в том числе методами общественного призрения[618]. Могло ли быть иначе, если в этом Собрании звучало столько речей о «помощи бедноте», которые Сен-Жюст резюмировал исполненной смысла фразой одного из своих выступлений с проектами вантозских декретов: «Неимущие – это соль земли; у них есть право по-хозяйски говорить с властями, не обращающими на них внимания»[619]. Ханна Арендт усмотрела в этом «новое понимание свободы, зиждущееся на освобождении бедноты и изменившее ход и цель революции»[620]. Означало ли это желание установить «свободу быть свободными», пользуясь ее словами, «поворот» и, главное, позволяет ли оно объяснить, почему, следуя ему, «Французская революция кончилась катастрофой»?[621] Подобные соображения не лишены интереса, но снова вписываются в излишне глобальное представление о Французской революции и о последовавших за ней революциях, подобно всему написанному о корнях тоталитаризма, которые раскапывают в десятилетии 1790-х годов.

Сравнение революций – конечно, вдохновляющее интеллектуальное упражнение, но слишком часто оно приводит к ошибочному пониманию перспективы, вызванному историческим анализом, не признающим контекста. Более того, термидорианское изобретение Террора как «системы» полностью исказило этот анализ, заставив сосредоточить внимание только на карательных аспектах первых лет Республики. Отсюда историографические стычки, тянущееся вот уже 225 лет противопоставление тезиса об «обстоятельствах» и подхода к Террору как к этапу, приведшему к становлению тоталитарных режимов ХХ века, при всех их различиях; историкам не позволяет достигнуть согласия то, что террор воспринимается как нечто отдельное от революционного правительства, а также убеждение, что эта так называемая система почила сразу после смерти Робеспьера и приговоренных вместе с ним.

Но если закон 22 прериаля отменяется очень быстро (14 термидора II года, или 1 августа 1794 года) и если в считанные недели и месяцы события Термидора действительно приводят к освобождению значительного большинства подозрительных, оказавшихся в заключении в 1793 и II годах, то решает ли Конвент запустить процесс примирения и то, что зовется у современных юристов переходной юстицией? Эта последняя предназначена для восстановления правового государства после конца авторитарного режима и/или вооруженного конфликта, однако в случае Французской революции приходится ждать более года после лета 1794 года, пока будет принята новая Конституция и самораспустится Конвент, уступив место Директории. Более того, восстановление правового государства означало бы, что прежде такового не существовало, хотя обычные законы никогда не заменялись так называемыми революционными в 1793 и II годах, а чрезвычайная политика не подразумевала отрицания законности Конвента и отмены правового государства. Что до идеи национального примирения, основанного, в частности, на выплате возмещений жертвам и их семьям, а также на мерах восстановления доброго имени погибших посредством почестей и, главное, на недопущении нарушений прав человека, то реальности термидорианского Конвента этому не способствуют, а общество Директории тем более нельзя будет с легкостью назвать демократическим и умиротворенным.

Конечно, в суде над Каррье можно рассмотреть зародыш «комиссий по установлению истины», возникших в ХХ веке после крушения авторитарных режимов, недаром III год был недавно назван моментом «привлечения к суду Террора»[622]. Но не стал ли Каррье деревом, скрывающим лес, ведь он оказался единственным подвергнутым судебному преследованию бывшим народным представителем, откомандированным из Парижа с заданием и осужденным за казни, прикрытые его властью? Были изобличены и многие другие командированные монтаньяры, о чем свидетельствуют сотни писем с доносами, сохранившиеся в Государственном архиве[623]. Тем не менее больше никто из них не предстал перед судом и не ответил за казни. В тюрьме оказался только Лебон, отданный под суд и с опозданием приговоренный к смерти (24 вандемьера IV года, то есть 16 октября 1795 года, за несколько дне до роспуска Конвента). Не будем забывать, что арестовали его сразу после 9–10 термидора, и то по обвинению в близости к Робеспьеру. Только потом темой для памфлетов против монтаньяров и якобинцев стали возглавляшиеся им репрессии в Аррасе и в Камбре.

Ярким примером этого служит гравюра, изданная 24 флореаля III года (13 мая 1795 года) под названием Les Formes acerbes («В резкой форме»). Один из набросившихся на Лебона памфлетистов, адвокат Луи-Эжен Пуарье по прозвищу Дюнкеркская груша[624], приписал ее себе, адресовав арестованному «террористу» такие слова: «Потребовалось, чтобы ходячий, вечный ужас, исторгнутый самим Адом, навсегда остался перед глазами, вечно пугая потомков, чтобы они отшатывались от террора»[625]. Настоящий автор рисунка, Луи Лафит, расположил его персонажей на двух уровнях[626]. Нижний усеян обезглавленными трупами, которые попирает Лебон, чудовище, пьющее дымящуюся кровь из двух кубков, наполняемых от двух гильотин (изображающих Аррас и Камбре), а верхний – это облака с восседающей на них женской аллегорией Конвента, которая взирает на Правосудие, срывающее покровы с Истины под трубу крылатого духа, к которому тянутся с края рва освобожденные узники. Справа течет кровавая река, питаемая двумя гильотинами, те, кто слева протягивает руки, признательны Конвенту, а изображенные справа ведьмы и дикие звери рвут плоть трупов. «9 термидора. Гуманизм, Правосудие, Добродетель [sic] в порядке дня» – написано на вымпеле трубы.

Не сильный ли это символ реституционного правосудия с персонификацией Конвента, под бдительным оком Истины и Правосудия повелевающего отпустить узников и отправляющего «террористов» в ад, исторгнувший их на землю?[627] Во всяком случае, один американский историк поместил эту гравюру на обложке своего труда, посвященного периоду после Термидора[628]. Проблематичнее всего на ней именно Конвент, воплощенный одной-единственной фигурой, как будто это Собрание было так же едино и неделимо, как сама Республика, избавлено от конфликтов, а не кипело противоречиями в момент «выхода» из Террора.

А ведь среди призраков, витающих в зале Конвента в месяцы после устранения Робеспьера, теснятся как народные представители, умершие насильственной смертью, так и заключенные, и обратившиеся в бегство с 1793 года, и далеко не все они имеют право на одинаковое обращение в рамках национального примирения[629]. Конвент не может реабилитировать память всех своих погибших насильственной смертью членов,