Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

лозунги. Но при ближайшем рассмотрении эти общества, как и комитеты по надзору, оказываются далеко не однородными, их нельзя назвать якобинской «машиной», которую разоблачал Огюстен Кошен[583]. К тому же подробные исследования чисток местных властей присланными народными представителями выявляют множество нюансов.

Вовсе не перерастая в одну гигантскую политическую чистку, эта кампания часто подтверждает чиновников в занимаемых должностях или перемещает их с одного места на другое, если попросту не утверждает всех избранных, признав их политическую «чистоту». Так, 21 плювиоза II года (9 февраля 1794 года) в церкви, превращенной в храм Разума, прикомандированный народный представитель Маларме занимается очищением муниципалитета и администрации дистрикта Гондрекур (Мёз), а также комитета по надзору, мирового судьи, директора почты, жандармов, национальной гвардии и самого народного общества. <…> Длительное действо не приводит к отставкам, и заключение Маларме звучит как полное одобрение: «Я провозгласил именем Закона, что они очищены; я велел им оставаться твердыми на их постах и продолжать исполнять обязанности во благо Революции, способствуя укреплению царства свободы»[584].

1793 и II годы являются, без сомнения, высшей точкой для революционных политических обществ, взлетом «чистой» («прямой», как сказали бы сегодня) демократии. И действительно, если погрузиться в архивы этих обществ или в протоколы секционных собраний крупных городов[585], то быстро понимаешь, что на этих собраниях не преобладали меньшинства с их казенным языком, что там разворачивались дебаты, порой противоречивые и даже бурные. Там продолжаются выборы, даже в чрезвычайные политические времена, когда в масштабе страны выборы отменены. Члены обществ избирают состав своих бюро (председателя и секретарей) и многих других ответственных лиц (архивиста, казначея), голосуют за кандидатов в комиссары, которые будут командированы к местным властям или в Париж с обращениями и петициями, голосуют, конечно, за новых членов и т. д. Кроме того, частые, а порой и почти каждодневные контакты между обществами, комитетами по надзору (их членов тоже избирают, по крайней мере сначала) и муниципалитетами свидетельствуют о продолжении политической жизни на уровне коммун, задуманных как базовые территориальные единицы.

Наконец, простое изучение цифр заставляет с улыбкой отнестись к гипотезе о желании Якобинского общества Парижа сплести строго иерархическую национальную политическую структуру, чтобы распространять через преданных правоверных активистов политические лозунги. Из примерно 6000 народных обществ, существовавших в II году в 5500 коммунах, только около 800, менее 15 %, были напрямую аффилированы с парижскими якобинцами. В Республике насчитывалось тогда где-то 44 000 коммун, а значит, сеть аффилированных с якобинцами обществ охватывала всего две коммуны из каждой сотни – весьма странная территориальная пропорция!

Кстати, если менять масштабы и рассматривать департаменты, потом дистрикты, потом коммуны, то выявятся существенные расхождения между географическими регионами, а также городами и сельской местностью. Если рассуждать в масштабе страны, то если в каждом административном центре департамента в II году действует в среднем одно общество, то в 98 % центров дистриктов, в 60 % центров кантонов и в 86 % центров коммун никогда не бывало никаких политических обществ (пропорция составляет целых 93 %, если исключить административные центры). Что до демографического веса коммун, то здесь цифры указывают на настоящие пропасти. В Нижней Сене в 96 % коммун с населением более 2000 жителей имеется как минимум одно общество, но это можно сказать только о 12 % коммун с 200–500 жителями и о 2 % тех, где жителей меньше 200. Еще показательнее то, что если в дистрикте Руан (между прочим, административном центре департамента) по одному обществу имеется в 29,5 % коммун менее чем с 200 жителями, то в шести других дистриктах департамента эта доля падает до… 0 %.

Применительно к еще преимущественно сельской Франции это заставляет задуматься о проникновении политизации в сельскую местность, а это значит, что демократические практики просачиваются туда иными путями. Свидетельство тому – динамичность муниципальной жизни на селе, опять-таки при том условии, что историк возьмет на себя труд погрузиться в глубины местных архивов. Невзирая ни на какой террор, в деревнях продолжаются собрания, где выбирают сельского полицейского или пастуха, спорят о местных делах, решают, как быть с очередными требованиями, выдвигаемыми государством, – и все это в рамках «закрепления культуры компромисса»[586]. Более того, в самый разгар периода, считающегося во всей историографии эффективной «якобинской централизацией», закон Букье о школах (принят 29 фримера II года, то есть 19 декабря 1793 года), примененный как минимум в половине коммун, а потом, через 11 месяцев, замененный законом Лаканаля, отдает школы под власть исключительно муниципалитетов и делает их государственными, бесплатными и обязательными (три класса), что оказывается истинным «золотым веком школьной децентрализации и революционной государственной школы»[587]. Любой гражданин может стать учителем и располагает полной педагогической свободой, что очень далеко от «машины» для формирования общественных настроений. Наконец, местная демократия и уважение права голоса регулируются Декретом от 10 июня 1793 года о разделе коммунального имущества между жителями коммуны, если как минимум треть их потребует такового путем голосования. Этот декрет впервые предоставляет право голоса женщинам, что является эхом женских требований (в частности, предъявляемых Обществом революционных республиканок), а также закрепляет за ними ряд конкретных льгот, добытых в 1792–1793 годах, хотя и не полноценные гражданские права.

Право голоса граждан проявляется также в их праве на подачу петиций и обращений – практика, золотой век которой приходится на время чрезвычайного управления, вопреки тенденции к определенному конформизму после осени 1793 года. Недаром так называемый термидорианский Конвент запрещает 25 вандемьера III года (16 октября 1794 года) слияние политических обществ и в особенности составление коллективных петиций. Целью было разрушить сети политического общения: вертикальную общенациональную структуру, связанную с парижскими якобинцами, и горизонтальные связи, объединяющие общества в провинции. Опять-таки неслучайно то, что с 7 фрюктидора II года (24 августа) Конвент закрывает все 48 парижских секций, чтобы реорганизовать их в 12 округов, вдребезги разбивая солидарность активистов, находящуюся, в частности, в центре демократии санкюлотов, – право народа собираться и проводить манифестации, то есть участвовать в общественной жизни.

Высшее проявление политической жизни, организованной на основе собраний жителей, – политические общества, секции больших городов – совпадает с четким намерением революционного правительства развивать военную экономику и удовлетворять потребности армии, используя социальную политику, направленную на привлечение самых неимущих. Нельзя забывать и о том, что в это время сливаются воедино чрезвычайное положение и военное положение, а это предполагает единение граждан под знаменем защиты Республики. Не только правительство и местные власти принимают разнообразные меры по помощи мастерским, фабрикам и мануфактурам, особенно изготовляющим оружие, от холодного до пушек; десятки командированных народных представителей разъезжают по департаментам, ускоряя производство и даже создавая предприятия из ничего.