Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

фактически превращаются в организаторов армий[608], а аресты и даже казни генералов начиная с лета 1793 года (Кюстина – 27 августа, Ушара – 16 ноября, то есть 26 брюмера II года, и других), указывают на все большее подчинение меча тоге. Многие присланные представители берутся с осени–зимы 1793 года за «террор в армии» с целью укрепления дисциплины и усиления французской военной мощи.

Хорошо известно, чем занимались в Рейнской, в потом в Северной армии Сен-Жюст и Леба: многие старшие офицеры были смещены, а в брюмере II года (октябрь–ноябрь 1793 года) 11 приговоренных, в том числе генерал и два полковника, были расстреляны перед строем для устрашения остальных[609]. «В момент, когда генерал меньше всего этого ждет, появляемся мы и требуем отчета о его поведении», – пишет без прикрас Леба своей молодой жене[610]. Яснее не бывает!

На другой конец страны, в армию Восточных Пиренеев, прибывают два новых представителя, выбранных для этой миссии в начале нивоза II года (конец декабря 1793 года), оба – монтаньяры, привыкшие к военным командировкам, тем более что до революции они делали военную карьеру: Мийо, в 1788 году студент Корпуса морских инженеров, в 1790 году младший лейтенант, командирован весной в Арденнскую армию, летом – в Рейнскую и, наконец, на Пиренейский фронт; активно, почти без перерывов, работал в армии с мая 1793 года до середины фрюктидора II года (начала сентября 1794 года); и Субрани, в 1790 года младший лейтенант, отправленный весной 1793 года в Мозельскую армию, а потом переброшенный в Восточные Пиренеи почти без передышки, не считая короткой остановки в Париже; там он работает одновременно с коллегой. Они застают армию полностью дезорганизованной; недавно, 30 фримера II года (20 декабря 1793 года) в бою с проникшими на французскую территорию испанцами погиб единственный прикомандированный к ней ранее депутат Фабр де л’Эро.

До их приезда, между июнем 1793-го и январем 1794 года, военная юстиция разбиралась на этом фронте с 113 военными, более половины которых обвинялись в дезертирстве перед лицом врага, что в принципе не прощается ни в одной армии. Однако приговорили к смерти и казнили только троих. С января по май 1794 года (нивоз–прериаль II года), то есть после реорганизации военной юстиции двумя новыми посланниками, суду были преданы 200 обвиняемых, треть из которых в первый же месяц, и четверть из них, 52 человека, были казнены. Немного менее чем вдвое больше подсудимых, и за более короткий период, и в 17 раз больше казненных! До лета казни продолжаются. Среди приговоренных к смерти фигурируют два десятка офицеров, в том числе трое генералов: 13 жерминаля II года (2 апреля 1794 года) казнен Рамель, 14 мессидора (2 июля) – Ау и Делатр[611]. В первые месяцы 1794 года ситуация на этом фронте выправляется, и не вызывает сомнения, что в возвращении армии Восточных Пиренеев в боеспособное состояние ключевую роль сыграло восстановление дисциплины, в котором решающим элементом стал террор.

Надо ли воспроизводить лирические пассажи Мишле (и всю республиканскую историографию после него), твердящие, что командированные представители спасли Республику? Он пишет, что эти «грозные странники Революции» были «людьми рока, которых она [революция] отвлекла однажды утром от всех привычек, от обыденной реальности, отправила в даль, где не действуют правила, без предупреждения схватила их за горло, швырнула им под ноги закон ради его же спасения, заставила совершать преступления, чтобы не было преступлений, погасить свет мира и обречь на гибель единственный народ, в котором еще теплился этот свет»[612]. Без сомнения, действительность была и того сложнее, но, приводя примеры многих отправленных в армию депутатов, Мишле стал одним из первых историков, оценивших тесную взаимосвязь всего происходившего тогда и тот факт, что чрезвычайная политика не могла не служить источником фатальных противоречий. Как нарушать закон, чтобы спасать закон, как нарушить несколько элементарных принципов правосудия, рожденных 1789 годом, чтобы развернуть чрезвычайную юстицию, как нарушить Декларацию прав и конституционные основы ради мечты о запуске Конституции 1793 года, приостановленной до возвращения мира, как нарушить правила демократии ради их же сохранения, как, наконец, отделить друга от врага и как поступить со вторым?

Камиль Демулен лучше других резюмировал адскую спираль террора в нескольких словах: «Вы хотите истребить гильотиной всех ваших врагов! Но бывало ли когда-нибудь худшее безумие? Можно ли погубить на эшафоте хотя бы одного, не приобретя десятка врагов из его родных и друзей?»[613] Зимой 1793 года, когда жирондисты уже схвачены, бегут или гильотинированы, когда рвут друг друга фракции «бешеных» и «снисходительных», Демулен напоминает о недавних победах (Лион, Ле-Ман), намекает на горькое будущие и утверждает: «Из врагов среди вас остались только трусы и больные. Храбрые и сильные эмигрировали. Они пали в Лионе и в Вандее; все остальные недостойны вашего гнева»[614]. Следом за этими словами Демулен призывает к созданию «комитета милосердия», чтобы уйти от противоречий террора…

Через несколько месяцев, в жерминале II года (март–апрель 1794 года), при истреблении двух враждующих фракций гибнут на гильотине 11 народных представителей-монтаньяров, в том числе Дантон и Демулен; Кондорсе, последний великий философ XVIII века, член Конвента, травимый с осени 1793 года как сторонник жирондистов, выдающий себя за другого человека, но все равно схваченный в Кламаре, выбирает самоубийство: он принимает яд в камере, где содержится[615]. Не подтверждение ли это мрачного предсказания Верньо, сделанного в марте 1793 года: «Что ж, граждане, позволительно опасаться, что Революция, подобно Сатурну, пожирающему всех своих детей одного за другим, породит в конце концов деспотизм со всеми сопровождающими его бедствиями»?[616] Или же в том жерминале был достигнут апогей политических противоречий террора, той Франции братства и братоубийства, который приводит, с одной стороны, к 9–10 термидора, а с другой – к изобретению мифа о «системе террора», позволяющего победителям Робеспьера сохранить революционное правительство, ретроспективно превратив Террор в самостоятельную категорию, некую машину кровопролития по прихоти тирана, поверженную вместе с ним[617].

Притворяясь, что с «системой террора» покончено, Конвент старается завуалировать прошлое насилие, реабилитирует некоторых жертв (жирондистов, Демулена, но не Дантона), а главное, снимает ответственность с себя самого, по-прежнему используя механизмы революционной власти, чтобы окончательно разделаться с врагами Республики и с ностальгирующими по II году, заклейменными теперь как «террористы» и/или «робеспьеристы» (1795 год знаменуется мирными соглашениями с главными вожаками «вандейцев», безжалостными карами высадившихся в Киброне эмигрантов, подписанием мирных договоров с рядом стран антифранцузской коалиции, а также подавлением последних больших демонстраций парижских санкюлотов и охотой за последними народными представителями,