Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

class="p1">Некоторые из них даже превращаются в хороших специалистов, как, например, монтаньяр Пуэнт[588]. Рабочий-оружейник, как его отец, он сначала действует в своем родном городе Сент-Этьене, где летом 1793 года проверяет производство оружия. После пленения лионскими «федералистами» он в августе возвращается в столицу, чтобы уже осенью снова отправиться на долгие месяцы с заданием в Ньевр и в Алье. В плювиозе–термидоре II года (февраль–август 1794 года) он занят контролем и развитием производства артиллерийских орудий для военного флота. Находясь вне Парижа с ноября 1793-го до лета 1794 года и полностью погрузившись в кропотливую работу по оснащению армии, как может он разобраться в политических столкновениях, разворачивающихся в это время в столице? Фактически он принадлежит к тем монтаньярам, далеким от всех расколов и фракций, которые и после Термидора разъезжаются по заданиям; неудивительно, что его отправляют в Ле-Крёзо, а потом в ряд соседних департаментов наблюдать за литейным производством (плювиоз–прериаль III года, то есть февраль–июнь 1795 года).

Можно упомянуть и других народных представителей, постоянно находящихся в разъездах, например монтаньяров Ру-Фазийяка и Бриваля, почти втрое увеличивших количество рабочих на военном производстве в Тюле (237 человек в 1792 году, 663 человек в III году) и удвоивших выпуск ружей, или монтаньяра Лаканаля, строящего на пустом месте военный завод в Бержераке, силами 150 рабочих произведший в II году примерно 4000 ружей[589]. К тому же все эти усилия непременно сопровождаются продуманной социальной политикой, отвечающей интересам наемных работников, как показывают решения, принятые направленным в Дордонь и в соседние департаменты монтаньяром Роммом, занимающимся там производством оружия. Его решения демонстрируют, до какой степени важны для военного производства трудовая дисциплина и решение социальных вопросов. Если Ромм усиливает контроль кузнечных мастеров за их рабочими и требует от них наблюдения за ними и доносов на «лентяев, пьяниц и плохих граждан», то одновременно он раздает хлеб, мясо, овощи, вино в виде пайков в счет зарплаты. Эта натуральная оплата позволяет рабочим выдерживать рост цен и «обеспечивает их потребности», а именно это является главным в требованиях рабочих, которые, как и некоторые батраки, борются за частичную натуральную оплату своего труда[590].

К натуральной оплате добавляется натуральный труд – привлечение граждан к выполнению конкретных задач в их рабочее время в рамках военных усилий. Если эти усилия предпринимаются по всей стране в качестве исполнения индивидуального и коллективного гражданского долга, порой в виде настоящих подписных кампаний (например, в II году ставится задача постройки каждым департаментом одного линейного корабля)[591], то лучшим примером массовой мобилизации граждан служит, без сомнения, сбор селитры. Эта минеральная соль, выступающая на влажных стенах, особенно в подвалах, стойлах и конюшнях, входит в состав черного пороха (смеси селитры, серы и угля) для зарядки огнестрельного оружия. Граждан мобилизуют для ее сбора, возникают мастерские «революционного производства селитры», а Комитет общественного спасения приказывает в II году открыть курсы по обучению изготовлению пороха. Наконец, все эти связи между природой, трудом и его вознаграждением находят отражение в законах по введению пресловутого максимума цен.

Этот максимум изображали порой краеугольным камнем некоего «экономического террора», а историк Альбер Матьез, которого трудно заподозрить во враждебности к Французской революции, посвятил долгие страницы тому, что назвал «экономической диктатурой Комитета общественного спасения»[592]. Однако дебаты вокруг максимума цен вспыхивают задолго до первого голосования по этому вопросу в мае 1793 года и предшествуют созданию самого Комитета. К тому же эти дебаты доказывают, что члены Конвента, в подавляющем большинстве преданные защите права собственности, включая монтаньяров, никогда не помышляли на него покушаться, тем более «терроризировать» собственников. Наоборот, речь шла об уважении этих прав, при том что естественное право человека на существование не должно было входить в противоречие со свободой торговли, неразрывно связанной с собственностью. Отражающая народные требования, громко звучавшие задолго до рождения Республики[593], «твердая цена» – это цена, считающаяся нравственной, не подлежащий превышению потолок[594]. Подхватывая эти требования, Конвент и его Комитет общественного спасения прежде всего стремятся избежать спекуляции и скупки жизненно важных продуктов. Изначально речь не идет ни о препятствовании свободе торговли, ни о нарушении права собственности, ни тем более об «экономической диктатуре», просто предпринимаются попытки добиться государственной гарантии минимальной прозрачности рынка и относительного равенства производителей и потребителей, как и производителей между собой.

Этот поиск равенства не означает, естественно, социального равенства продавцов и покупателей, это лишь доступ для всех к информации о товарах, цены на которые зафиксированы, чтобы естественная конкуренция не нарушалась маневрами спекулянтов. Позволительно ли говорить здесь об эгалитарной концепции либерализма[595] или о покушениях на последний? Но при экономической конъюнктуре 1793 года, да еще при всестороннем кризисе гармоничная работа рынка оказывается благой мечтой, тем более что в это время доступ граждан к продуктам питания входит в противоречие с императивами снабжения армии.

Первый Декрет о максимуме с целью фиксации цен на зерно издается Конвентом 4 мая 1793 года[596]. Симптоматично, что в тексте этого закона уравниваются бунты из-за ценообразования и спекуляция, те, кто произвольно тормозит цены и кто их вздувает: тем и другим грозят пять лет в кандалах (уличенному скупщику продуктов – вдвое больше). Каждая цена подлежит установлению местными властями на основании деклараций собственников о запасах и соотношения с заработком за день работы. Главная проблема в том, что декрет ограничивается упоминанием «разных видов зерна» без уточнений и без указания подчинения каждого из них ценовому максимуму. Этот максимум колеблется от рынка к рынку и ничуть не препятствует спекулятивным маневрам, тем более что местные власти ограничиваются прежде всего закреплением цен на зерно для хлебного помола. Поэтому свободные цены на овес взлетают до небес, вдвое превосходя порой цену на пшеницу, хотя в обычное время он стоит вдвое меньше нее! Наконец, закупщики соглашаются платить цену-максимум, но обвешивают ее различными надбавками (например, транспортной) и тем самым обходят закон, не нарушая его напрямую, подрывая этим усилия по регулированию рынка.

Новый пример неуклонного устрожения законодательства – второй Декрет от 27 июля о смертной казни для уличенных в скупке с примечательно лаконичной первой статьей: «Спекулятивная скупка карается смертной казнью»[597]. Смерть грозит и подателям ложных деклараций, причем приговоры уголовных судов департаментов за данное преступление не подлежат обжалованию. Правда, применять эту показательную суровость оказывается невозможно, так как действовать по тексту закона значило бы прекратить оптовую торговлю[598]. Тем не менее этот декрет впервые содержит «список продуктов и товаров первой необходимости», включающий далеко не только зерновые,