Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

видел в тюрьме почти всех наиболее знаменитых приговоренных: от жирондистов в октябре 1793 года до эбертистов и «снисходительных» весной 1794 года, а также Байи, мадам Ролан, Лавуазье и множество других действующих лиц Революции.

Изучение парижских тюремных книг, не уничтоженных пожаром в 1871 году и сохранившихся в архиве префектуры парижской полиции, позволяет сегодня разоблачить полные выдумки, ложь, явные преувеличения. Но главное не это, ведь, как явствует из названия брошюры, ее целью было заклеймить «тиранию Робеспьера», выжать из читателей слезу описанием участи приговоренных и гнев против «мерзавцев приставов, секретарей и всех подручных» Революционного трибунала (разумеется, почти сплошь неграмотных); Эбер, по словам автора, «умер, как слабая тряпка», Дантон был «зауряднее заурядного», а Робеспьер – «кровавым безумцем».

Что касается бессудных казней повстанцев, схваченных с оружием в руках, то их больше всего происходит на внутренних фронтах, на полях вооруженных столкновений между «бунтовщиками» и отправленными сражаться с ними войсками или в дни непосредственно после взятия осажденного города. Убийства гражданского населения и бесчинства (изнасилования, грабежи) сопровождают кары, обрушенные на Вандею после побед республиканцев в декабре 1793 года. Особенно отличаются этим «адские колонны», свирепствующие на территории восстания в январе–июле 1794 года под командованием генералов Тюрро и Гюше. Сегодня мы знаем о них больше благодаря недавним работам историка Анн Ролан-Булестро[575]. Более 60 % убийств совершенно всеми 11 колоннами в январе–апреле 1794 года, когда пало больше 11 000 «вандейцев»: то был истинный всплеск насилия против гражданских лиц, если верить рапортам генералов с подсчетами жертв (хотя совсем немногие из них содержат цифры). Примерно 1500 человек погибли за десять дней, с 21 по 31 января (2–12 плювиоза II год), еще 7000 – в феврале (плювиоз–вантоз), более 19 000 – с января 1794-го по начало 1795 года, при этом записки офицеров не оставляют сомнений, что все это делалось с целью привести в ужас население и истребить остатки комбатантов-«вандейцев».

Сама лексика донесений свидетельствует о желании «расчеловечить врага»[576], так как военные охвачены страхом перед «бешеными вандейцами» и превращают коммуны, через которые следуют, в охотничьи угодья, где выгоняют врагов из их берлог, травят, как диких зверей, и лишают поддержки местного населения. Конечно, после 29 флореаля II года (18 мая 1794 года), когда смещен главнокомандующий Тюрро, положение меняется, и с лета большинство убитых снова составляют «вандейцы»-комбатанты[577], но первые месяцы 1794 года оставят на войне в Вандее неизгладимый след и сделают название этой территории синонимом самых свирепых репрессий.

Вместе террор и Вандея, при всем различии их природы, надолго изобразили Францию 1793 и II годов в черном свете, республикой братоубийства, запятнанной насилием и кровопролитием. О многом говорит даже тот факт, что сегодняшняя Франция упорно отказывается от празднования рождения Республики: не отмечается ни 21 сентября, день упразднения монархии, ни 22-е, когда Конвент решил датировать свои официальные акты первым днем нового политического строя… При этом Франция празднует 14 июля, ставшее национальным праздником в 1880 году, в память о 1790-м, а не напрямую о 1789 годе, то есть Праздник Федерации, когда на сцену вышла конституционная монархия[578]. А ведь своим нежеланием воспринимать что-либо, помимо факта репрессий, и в особенности признавая идею, что Террор представлял собой систему, политику, мы лишаем себя возможности понять всю сложность реальности и то, как функционировала революционная власть, стремившаяся, если оставить за скобками ее чрезвычайные политические меры, к торжеству над врагами Республики и к проведению новой политики, которая произведет на свет Идеальное Государство.

Франция братства и Франция братоубийства

Можно сходу возразить, что это государство мечты по меньшей мере далеко стоит от политических реалий 1793 и II годов, ибо при спящей до воцарения мира Конституции 1793 года правительство Республики допускает сосредоточение основной власти в немногих руках и применяет ряд политических методов, имеющих мало общего с Декларацией прав человека и гражданина. С одной стороны, передача властных полномочий членам Комитета общественного спасения между летом 1793 года и летом 1794-го может показаться плохо совместимой с демократической практикой, даже если любой из них в принципе может быть ежемесячно замещен простым решением Конвента и даже если этот последний остается в центре политической игры. С другой стороны, Конвент продлевает себе полномочия с утверждением новой Конституции, хотя должен был бы самораспуститься и уступить место новому Собранию, что, конечно, можно объяснить контекстом лета 1793 года, но все равно нарушает нормальное функционирование государственных институтов под предлогом чрезвычайного политического положения.

Нарушение законов о выборах ради чисток местных властей, учиняемых разосланными на места народными представителями, тоже противоречит тому значению, которое придается с 1789 года голосованию и избирательному процессу. Как только эти уполномоченные получают власть весной 1793 года, многие из них пользуются посещением той или иной коммуны для смещения членов местных органов, которых в чем-то подозревают. Затем, в августе, новый декрет недвусмысленно дает им власть «…полностью или частично обновлять состав органов власти и различных чиновников с временной заменой их гражданами, чей патриотизм общепризнан»[579]. Все это предусмотрено только на время, но само решение позволяет одному народному избраннику смещать других и заменять их гражданами по своему выбору. Более того, в то лето, когда разгораются так называемые федералистские бунты, преобладают политические основания для таких смещений, когда должностей лишаются избранные на местах фигуры, проявляющие сочувствие к жирондистам, не говоря о тех, кто призывал к восстанию или в нем участвовал. Разворачиваются политические чистки, а параллельно с ними вырисовывается намерение так изменить социальный состав местной власти, чтобы продвинуть в ущерб юристам и представителям буржуазии тех, кого историк Альбер Собуль назвал «миром ларька и лавки»[580].

Наконец, принимается Декрет 14 фримера II года (4 декабря 1793 года) о «способе временного революционного управления», поручающий народным комиссарам организацию такового в департаментах и содержащий раздел «Реорганизация и очищение действующих органов власти»[581]. Управленческая иерархия, порожденная решениями 1789–1790 годов, частично изменяется, полномочия департаментских органов власти ослабляются, а присланным народным представителям поручается чистка всех местных властей с опорой на собрания граждан: «Для этого очищения существует простой способ. Созовите членов народных обществ. Пускай перед ними предстанут чиновники. Спросите у народа его мнение о них. И пускай его суд продиктует ваш»[582].

Эти народные общества, или клубы, становятся воплощением суверенитета и фактически подменяют собрания граждан, которым полагается избирать первичные собрания и избираться в них. Здесь возникают очевидные вопросы на тему демократии, так как эти народные общества складываются в общенациональную структуру, провозглашающую на всю Республику политические