Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

как социокультурных передаточных звеньев и сила сопротивления «пришлым», заменявшим неприсягнувших священников с 1791 года, деревенская враждебность к городским буржуа в момент утверждения нового административного деления 1790 года, разочарование от продаж «национального имущества» (в дистрикте Шоле коммерсантам достается 40 %, крестьянам – 9 %), возмущение поборами, заменившими налоги и усилившими в департаменте Вандея разницу в фискальном давлении между северофранцузским «бокажем» и южной «равниной», социальное неравенство в среде крестьянства (в «бокаже» батрачат 20 %, на «равнине» 80 %), конфликты в районах мануфактур между сельскими ткачами и городскими буржуа (как в области Мож), вопрос порядка в сельской местности, где городская Национальная гвардия действует с 1791 года против местных жителей, огромная роль отказов от вербовки мужчин в марте 1793 года[528] – все это факторы, позволяющие понять, почему взрыв прогремел именно здесь, но не его силу и длительность, не говоря о жестокости его подавления.

Испытанный Парижем страх, прямой источник объявления восставших вне закона 19 марта, тоже следует оценивать с учетом первоначальных успехов «бунтовщиков». Дело в том, что с марта по июнь они одерживают на своем пути почти что только победы в силу своей численности (имея превосходство четыре против одного, если не больше) и гибкости своей «католической королевской армии» (быстро рассеивающейся и так же быстро собирающейся снова). Малочисленность постоянных войск в этих удаленных от сухопутных границ областях, где первые удары приходятся по Национальной гвардии и по разношерстному войску добровольцев из разных департаментов, а также соперничество между генералами и прикомандированными народными представителями позволяют понять, почему «вандейцам» сначала сопутствует успех. Их недостатками являются слабость кавалерии и неспособность осаждать города (примером чему служит их поражение у Нанта 29 июня 1793 года).

Летом и особенно осенью соотношение сил меняется. Сначала происходит битва при Шоле (17 октября), потом «Поворот на северо-запад»[529] и неудачи у Гранвиля и Анже, наконец, два наиболее решающих поражения в декабре (12–13 декабря у Ле-Мана, 23 декабря при Савене). К ожесточенности боев добавляются массовые репрессии с применением инструментов террора (прикомандированные народные представители, чрезвычайные суды), в том числе печально известные утопления (нойяды) в Нанте под командованием народного представителя Каррье, расстрелы в Анже под командованием его коллеги Франкастеля, «адские колонны», отправленные на восставшие территории, где они занимаются грабежами и убийствами всех подряд, даже в коммунах, не охваченных выступлениями[530].

Все эти события принято относить к Террору и считать самыми кровавыми его проявлениями (170 000–200 000 погибших – несравнимо больше, чем казнили в Париже), даже геноцидом[531]. На самом деле все банальнее: речь идет о свирепых репрессиях на покоренной территории с целью исключить всякую надежду на новый бунт – метод, используемый в других странах и в другие периоды XVIII века, не говоря о прежних временах и о репрессиях в колониях[532]. Но, как ни парадоксально, эти репрессии далеко не «разгромили Вандею», а поспособствовали ее выживанию, пускай к началу 1794 года «вандейских» войск больше не существовало, если не считать отрядов из нескольких сот человек, собранных Шареттом и Стоффле, которые перешли к малой (партизанской) войне и преследуются республиканскими войсками.

Если договоры в Ла-Жоне и в Сен-Флоране в феврале и мае 1795 года обеспечивают передышку, то в июне, с высадкой эмигрантов и англичан в Киброне, бои возобновляются[533]. Другие эпизоды Вандейских войн имеют место до начала XIX века (и даже позднее), поддерживая память о мятеже 1793 года, а шуанство охватывает при Директории также Бретань и часть департаментов Нормандии. В июле 1795 года, когда Террор считается, согласно представлениям, навязываемым победителями Робеспьера, прекращенным уже почти год назад, генерал Гош судит в Киброне военно-полевым судом и расстреливает около 750 эмигрантов, высадившихся в Бретани и схваченных с оружием в руках.

В чем здесь отличие от казней эмигрантов, объявленных вне закона и расстрелянных в 1793–1794 годах? Или тогда свирепствовал подлежащий осуждению Террор, а теперь осуществлялось обыкновенное военное устрашение? Не следует ли рассматривать Вандею с двух главных позиций – с одной стороны, как территорию гражданской войны, где ярость боев и подавления соответствовала страху, вызванному первоначальными успехами восстания, в том числе страху республиканских солдат, оказавшихся на вражеской земле, где орудуют враги, эти свирепые «разбойники», не заслуживающие пощады[534]; а с другой стороны, как важный политический символ и для контрреволюционеров, и для республиканцев?

Если так, то Вандея, превращенная однажды во «врага общества номер один», следуя выражению историка Жана-Клемана Мартена[535], становится полем политической вражды жирондистов и монтаньяров, Конвента и самых радикальных политических течений парижских санкюлотов, а не просто территорией, где свирепствуют репрессии, при всей их бесчеловечности. Как убедительно объясняет этот историк, Вандея, символическая игрушка Кобленца и клеймо контрреволюции, подверглась жестокой расправе, но не террору[536], а продолжительность и бесчеловечность этой войны неразрывно связаны со страхами и с политическим соперничеством революционеров как в Париже, так и на поле боя.

8

Каковы итоги?

Если ограничиваться каноном, введенным термидорианцами и подтвержденным за два последующих века историками, то вывод сделать нетрудно, причем один-единственный: сосчитать жертв (конкретно, приговоренных к смерти) за период, для которого предполагается более-менее установленное начало, а конец связан со смертью Робеспьера. К тому же заниматься этим начали уже в месяцы, тем более в годы, последовавшие сразу за устранением этого персонажа и его соратников. Хорошим примером служит Луи Мари Прюдомм. Революционер первого призыва, плодовитый автор ряда памфлетов 1787–1789 годов, создавший 19 июля 1789 года еженедельную газету Révolutions de Paris, выходящую до конца февраля 1794 года, ненадолго посаженный в тюрьму летом 1793 года, а потом благоразумно держащийся в стороне от всякой политической деятельности и от Парижа II года, Прюдомм одним из первых, еще при Директории, предложил нечто вроде итога Террора в человеческих жизнях.

Помимо «Словаря лиц, отправленных на смерть юридически, революционно и контрреволюционно во время Революции <…>»[537], он публикует шеститомную «Общую и беспристрастную историю ошибок, заблуждений и преступлений революционного времени»[538] с гравюрами, на которых красуются гильотина, расстрельные команды, массовые расстрелы из пушек картечью, не забыты, разумеется, и утопления пленных в Луаре. Достаточно взглянуть на оглавление его «Истории», чтобы стал понятен его словарь: прикомандированных народных представителей он называет проконсулами, само это явление – проконсулатом, репрессии, которые многие из них прикрывали своим авторитетом, – преступлениями, зверствами, убийствами, бедствиями и т. д. Шестой том завершается множеством таблиц, одна из которых посвящена членам Конвента, откомандированным в департаменты[539], и первоначальная цель автора не вызывает никаких сомнений: