Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

расширение избирательного права в 1792 году впервые наделяют политическим голосом множество взрослых мужчин и выдвигают на передний план революционной политики народный суверенитет. Концепция «чистой» демократии, то есть право обыкновенных людей действовать в политической области не через представителей, избираемых на роль посредников, а напрямую, находит свое сильнейшее выражение в требованиях народного восстания как демократического права.

Название «санкюлоты» (распространившееся в 1791–1792 годах) иногда обобщенно применяется к низшим слоям парижского населения, но конкретно подразумевает активистов, которые сами определяют себя как санкюлоты[471]. Тогда как тысячи людей лишь время от времени выходят на улицы для демонстраций, более ограниченная группа вбирает в себя наиболее ангажированных политических активистов[472]. Эти последние посещают собрания 48 секций, образуют становой хребет народных обществ и клубов и представляют собой внушительную силу в Коммуне.

Сложную вселенную санкюлотов исследовали многие историки. Одним из главнейших трудов на эту тему остается диссертация Альбера Собуля, самая подробная работа о парижском народном движении в зените его политического влияния[473]. Но историки, занимающиеся Парижем XVIII века, в том числе Арлетт Фарж, Даниэль Рош и Давид Гарриош, пролили новый свет на «хрупкую жизнь» и на повседневность городских кварталов[474]. Хаим Бурстин изучает, как граждане добиваются места в активной политике, как организовываются, как образуют сети и как осознают себя санкюлотами[475]. Кроме того, историков интересует воздействие на городское население коллективных эмоций, часто распространяющихся вместе со слухами. Действительно, страх служит движущей силой для санкюлотов, как и для многих других участников Революции. Давнее опасение «заговора голода», который низвел бы народ до состояния попрошаек, трансформируется в революционном контексте в страх «аристократического заговора» богачей и прочих обладателей привилегий, мечтающих покончить с теми, кто устроил Революцию[476].

Историки идут дальше традиционного подхода к санкюлотам как к экономической группе («миру ларька и лавки» по выражению Собуля) и рассматривают то, как граждане идентифицируют себя в качестве санкюлотов в политическом и культурном смысле; они подчеркивают тот факт, что некоторые знаковые фигуры секций принадлежали к социальным элитам или к промежуточным группам, а не к городской бедноте[477].

У санкюлотов давняя репутация «авангардного войска» Революции. С точки зрения враждебных наблюдателей они – воплощение уличного террора. Этот образ распространяется и закрепляется во множестве карикатур, часто английских, например Джеймса Гилрея и Джорджа Крукшенка, рисовавших санкюлотов ненасытными каннибалами, жадно пожирающими трупы убитых дворян и священников и купающихся в пролитой ими крови. Сами санкюлоты и их защитники распространяют свой диаметрально противоположный образ, рисуя «доброго санкюлота», изображая этих людей добродетельными мужчинами и женщинами, ведущими простую жизнь, упорно работающими, преданными благу себе подобных и своей родине[478].

Как относятся революционные активисты к насилию? Жестоки ли они? Иногда да. Уличное насилие бывает жестоким, впечатляющим, устрашающим. В 1789 году убийство коменданта Бастилии и многих его подчиненных, потом прево торговцев Флесселя и еще через несколько дней интенданта Парижа Бертье де Совиньи и его тестя Фулона шокирует наблюдателей, даже тех из них, кто понимает, что такое голод и отчаяние городской бедноты, ее мания «заговора голода» и ее желание покарать врагов. Бертье и Фулона вешают, а потом обезглавливают на Гревской площади, традиционном месте публичных казней, выбранном палачами для усиления примера казни как справедливого возмездия. Раньше король вершил правосудие, проводя публичные казни, чтобы сеять «спасительный ужас»; теперь наступила очередь народа вершить жестокое, «народное» правосудие.

Самый душераздирающий пример этого – сентябрьские расправы, начавшиеся 2 сентября 1792 года. Подталкиваемые страхом иностранного вторжения и заговора после взятия пруссаками Лонгви, объясняемого некоторыми изменой, группы самопровозглашенных санкюлотов (имена почти всех их так и остались неизвестными) врываются в парижские тюрьмы, произвольно допрашивают примерно 2700 заключенных и приговаривают к смерти не менее 1200 из них; приговор тут же приводится в исполнение холодным оружием[479]. Как многие другие насильственные акции Революции, эта бойня вызвана страхом, что аристократы и прочие контрреволюционеры ждут в тюрьмах и в тайных убежищах удобного момента, чтобы нанести удар, когда добровольцы отправятся воевать с иностранными армиями, и перерезать их оставшиеся в Париже беззащитные семьи. Подобные слухи сеют панику, страх охватывает не только необразованное население, но и многих буржуа[480]. Например, Розали Жюльен, тесно связанная с монтаньярами, пишет своему мужу, что глубоко потрясена этими убийствами («моя душа удручена»), но принимает необходимость «ужасной справедливости»: «Народ поднялся, грозный в своей ярости народ, он мстит за преступления трех лет самых трусливых предательств. <…> Я плачу, но восклицаю: “Франция спасена!”»[481]

Чудовищное зрелище убийств порождает другие страхи, и не только у роялистов и сторонников неприсягнувшего духовенства (расправы унесли жизни 240 из них), но и у членов Конвента, даже у тех – а их в это время немало, – кто считает бойню жестокой необходимостью, поскольку боится, что французская армия не выдержит ударов иностранных и эмигрантских войск. После победы при Вальми[482] непосредственная угроза для Парижа отступает, но теперь многие революционные руководители, в том числе жирондисты, раньше ничего не предпринимавшие, чтобы остановить убийц, испытывают от произошедшего ужас. Тех среди санкюлотов и членов Конвента, кто продолжает оправдывать массовые убийства, теперь клеймят как «кровопийц». Безумств подобного размаха в революционном Париже не повторяется, но эти события надолго ставят кровавое пятно на движении санкюлотов.

Присваивая себе осуществление чрезвычайного революционного правосудия и принимая серию законов, позволяющих прибегать к террору, члены Конвента преследуют среди прочего цель не допустить повторения трагических событий сентября 1792 года. С их точки зрения насильственное возмездие недопустимо, как и скоропалительные допросы без юридических оснований, нарушение правил защиты и казни без суда и следствия. Если без террора не обойтись, то члены Конвента стремятся придать ему законность, организованность, подконтрольность избранным представителям нации, уподобить террор правосудию. Выступая 10 марта 1793 года за создание Революционного трибунала, Дантон резюмирует эту позицию знаменитой фразой: «Будем грозными, чтобы избавить от необходимости быть таковым народ»[483]. Это один из многих случаев, когда он прибегает к эпитету «грозный» (terrible), говоря об обязанности правительства сурово вершить правосудие от имени народа[484].

Однако даже среди санкюлотов переход к насилию остается исключением. Историк Мика Алпо показывает, что чаще всего их политические акции принимают ненасильственные формы вроде манифестаций, мирных шествий, петиций и обращений к Конвенту, братских пиров, собраний народных обществ, участия в празднествах[485]. Он пишет, что санкюлоты развивали способы мирного вовлеченного протеста, просто на освоение этих новых демократических практик требовалось время; чтобы образовался новый народ, нужно было политическое просвещение. Тем не менее, несмотря на ненасильственный характер