Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

Легли на лавках в дежурке, дурея от плохо протопленных печей. Потом заломотился в дверь Филипп, стал орать, что он пожалуется самому Дзержинскому или Петровскому, что незаконно сидит в этой темноте и вообще «Пахомов ответит». Успокоился наконец-то сам, угомонился, так ему на смену дежурный — как видно, случайный человек в милиции — стал жаловаться на невзгоды службы. «Попробуй поработай, если тебе норма хлеба один фунт, да сахару шесть золотников[5], да мяса тридцать золотников, да горсть подболточной муки. После такой еды постой восемь часов в мороз или весеннюю слякоть в ботинках-старье да рваном зипуне». Словно он, Пахомов, не знает, словно он получает тройной паек.

Поднялись утром, обалдевшие вконец. И если бы не снаряжать лошадь, не пить чай в трактире, а ехать сразу, вовремя были бы у конторы.

— Давай повеселее гони, — не выдержал Костя. — Что она у тебя плетется нога за ногу...

— Как мальчик, торопится, — язвительно сказала Груша, заколыхавшись с подводой, и спрятала пальцами выпавшие на висок волосы.

— Я тебе не мальчик, — отрезал он.

— Ну, тогда бандит... — усмехнулась она. И в этой усмешке он уловил явственно, что она все знает о них: и то, что не бандиты, и то, что не от Симки они.

— Ну, пусть и бандит, — выдавил он опять грубовато. — Помалкивай лучше.

Он глянул на Грушу. В ее глазах — тоска, безучастность. Почему она все же поехала? Могла бы отказаться. Могла бы вообще прикинуться незнающей. Дескать, кто это такой Симка, кто такой Оса? А вот села и поехала. К отцу, а поехала... Не беспокоит словно ее это. И как догадавшись, о чем он подумал сейчас, Груша проговорила тихо:

— Отца мне жаль... Вот уж кого. В первую революцию отбирал оружие у графа Шереметьева в имении. Для революционеров. За это его и на каторгу сослали. А вернулся и запил с горя, оттого что без него мать моя умерла. Да так запил, что и опустился вовсе. Кто напоит, тот и друг. На зимнего Николу год назад пришел к нему человек в сторожку, ночевать да обогреться. Назвался агентом из Уездпродкома. Потом снова пришел. Опять поил отца да обогревался. А в третий раз явился с Ефремом, вот с Осой этим. И вышло, что не продагент это был, а бандит какой-то. С того и началось... Знает, чем грозит ему это домовничество с бандитами, а принимает. Поят потому что...

Костя слушал с удивлением. Вроде как она все это не бандитам, с поручением от Симки, а агентам розыска, с сотрудниками милиции говорила начистоту, хоть в протокол заноси.

— А Ваську тебе не жалко? — спросил Санька не оглядываясь.

Она скривила тонкие губы, с какой-то торопливостью забила снова прядки волос за платок:

— Как не жалко. Василий обещал увезти на юг. Хату, мол, купим. Корову да вола заведем. Полюбилось мне это, размечталась. Ведь тридцать лет. Соседки бы не тыкали пальцем.

— Олька у него Сазанова, — вставил Санька, погоняя слегка лошадь ременным кнутом. — Говорил же я тебе...

Она засмеялась, как в тот раз у калитки, с какой-то, как показалось Косте, недоверчивостью. Тогда Костя, уже злобясь, досказал за Саньку:

— И венчаться они собрались прямо в лесу. Был я в Аксеновке — все слышал и видел.

— Я тоже слышала, — донесся до него голос Груши, глухой и полный тоски. — Все, что надо.

— Это от кого же? — так и встрепенулся Костя, жадно разглядывая краснеющее от влажного ветра лицо женщины.

— От деда Федота...

— Тррру, — откинулся с вожжами Санька, останавливая лошадь, оглядываясь на Костю. А тот тихо и с зеленой злобой:

— Что ж это ты, гражданка? У тебя гостит дед Федот, а ты нам басенки о своих коровах с волами.

— Утром рано он заявился, — продолжала Груша, словно не замечая злых глаз Кости. — Велел передать Симке, если он поедет мимо, чтобы в Аксеновку не торил дорогу. Там милиция. И что банда будет в сторожке у отца. А еще — что болтается человек из губернии поблизости. В сапогах высоких, в папахе, кожушке...

— Дался им этот кожушок! — так и заорал Костя. — Ну, ладно... Я этот человек из губернии. А дед Федот где?

То ли сама, или же телега качнула ее с силой — Груша откинулась, выпятив высокую грудь, выгнув тонкую шею. Разглядывала теперь его с любопытством и как-то изучающе:

— Ушел по этой дороге сразу же... На богомолье в Посад.

— Почему молчала? Растрясло, вот и заговорила?

Она потерла щеки, и лицо скривилось обидчиво. Он добавил уже мягче и извиняюще:

— Надо же нам все знать. Для того и едем... Дорога-то одна, значит, что в Посад, что в лесную сторожку?

— Сказали бы сразу, кто вы, сразу бы и ответила... Дорога за мостом вправо — в лесную сторожку, а влево — в монастырь. А еду я потому, что хочу на Ольку на эту поглядеть своими глазами да, может, и Василия увижу. А то увезут куда, и не встречу больше.

— И стала бы жить? — вырвалось у Кости. — Лишь бы, значит, пальцами не показывали соседи...

— Мне уже тридцать, — упрямо ответила Груша. Брови ее сдвинулись, и она опустила голову к коленям. Но когда распрямилась вновь, глаза были сухие. Только блестели нездоровым блеском и холодом. — Жила я в городе, в услужении у господ, и в посудомойках была, и официанткой на пароходах. Были ухажеры. Сулили всего. А вот как Вася — никто не обещал.

Костя и Санька молчали, слушая снова мечтательный голос. Осуждать было или не осуждать эту странную некрасивую женщину с плачущей улыбкой за то, что она хотела иметь свое семейное счастье, пусть и с бандитом? Не перебивали ее, только хмурились. И она, удивленная этим молчанием, разом прервала свой заунывный рассказ, вскинулась на Костю неласковыми глазами:

— А для чего вам дед Федот нужен? Чай, стар он?

— Много он ходит, — ответил Костя. — Так ноги его доведут, пожалуй, до Киева. Вооружен ли он?

Она пожала плечами:

— Откуда мне знать... Да и какое у старого человека оружие. Палка да холщовый