Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

— Куда он с этим холщовым мешком? — задумчиво спросил сам себя Костя и обернулся к Саньке: — Его надо все же сейчас задержать. Некогда нам потому что за ним следить, а отпускать нельзя. Может, задание какое имеет... Ты пойдешь вперед, догонишь богомольцев, — приказал он. — Но не трогай пока его. Присмотрись к толпе. Кто знает, может, не один он, еще кто из банды идет рядом. А я догоню и сам уже буду вести разговор про арест. Понял?

Санька придержал лошадь, спрыгнул на дорогу. Затянув туже солдатский ремень на брюках, пошел вперед лошади, потом побежал, смешно размахивая руками.

2

Он выбежал к мосту, повисшему над водой наподобие паука с толстыми деревянными ногами. Луговина перед ним была затоплена искристой водой. Точно в ней метались растерянно тысячи пескарей, загнанных разгулявшейся стихией. По этой воде, по этой луговине шлепали богомольцы. Их было много: старухи в длинных платьях и черных платках, молодые бабы в цветастых полушалках, мужики в поддевках и белых рубахах, праздничных суконных картузах, старики — вроде как все с посошками.

Они шли через луговину, и бабы подбирали подолы юбок, а мужики подхватывали на руки ребят. На мосту поблескивали бревешки, гладко оструганные топорами. Слышался постук, мост скрипел, казалось, с трудом сдерживал деревянной грудью мутную тяжесть реки.

Мимо неслись куски льда, куст малины, поболтался на волнах вроде «ваньки-встаньки», вынырнул бочонок, целивший в берега днищем. Богомольцы уже тянули руки к перилам. Они смотрели на реку сверху и о чем-то переговаривались.

Санька тоже ступил на эти скользкие бревешки, их стукоток заставил людей поворачивать головы в его сторону.

Длинный высокий старик в армяке и сапогах, темных от воды и грязи, говорил громко и кому — непонятно:

— Курицам дано летать от страха. Вот и я летаю от страха, чтобы подальше от глаз нечестивцев и нехристей, а поближе к господу богу... Уж господа бога-то новая власть не отберет, не посмеет. Рад я этому, утешаюсь смиренно и хожу от церкви к церкви, от иконы к иконе. Вымаливаю наказание обидчикам громом на их головы или мором... И вас зову молить о том же...

Он обернулся, и Санька увидел глаза под мохнатыми бровями, сжатые, смотрящие люто. Нет, это был не смиренный богомолец, а хозяин, привыкший приказывать. И потому Санька на миг растерялся даже.

— Эге, — несмело проговорил он, поравнявшись со старцем и вытирая пот рукавом. — Постой-ка меня, дед Федот... Вот ты-то мне и нужен.

— Это зачем я тебе спонадобился, парнишка? — спокойно спросил дед Федот, не задерживая шаг, а мерно стукая посошком по бревнам, идя вслед за богомольцами на другой берег.

С той стороны от моста раскинулись две дороги, как усы этого паука, одна — в лес и другая — в лес. Только дорога в Посад была широка и — издали было видно — плотно протоптана и пробита колесами, а другая, на хутора, узкая, загороженная голыми сучьями деревьев.

— Надо в милицию тебя, — ответил Санька и ухватил старика за рукав.

Туг случилось совсем неожиданное. Старик повалился на колени, откинул голову, из-за рубахи выпал крест и заплясал на щетинистом кадыке.

— Вонми скорбящему гласу моему, — завыл он, подымая руки в небо, полное сини и огня. — Избавь от ворога, от бандита... Спаси меня...

Толпа сдвинулась около Саньки. Он увидел на лицах сначала растерянность и удивление.

— Да это же Санька Клязьмин из Игумнова, — проговорил коренастый, в сапогах и плаще мужик. — Федора Клязьмина сынок. Все шарыганил. А теперь вон с Осой, за бандитское, знать, ремесло взялся...

Санька смутно припомнил мужика — вроде как из Хмелевки. Вроде как свояк Авдеева, председателя Игумновского сельсовета. Но, обращаясь к нему, сказал мирно и просяще:

— Ей-богу, из милиции я... А дед Федот связан с бандой Осы.

— А документы у тебя из милиции? — спросил кто-то в затылок, и лица у людей стали совсем угрюмы.

— Банда! — взвизгнула сбоку синеглазая женщина. — Когда нам покой от вас, окаянных?

— Верно, окаянные! — гулко бухнула толпа. Она теснее сомкнулась вокруг Саньки, и он полез в карман за наганом. Может быть, вот этого и не следовало делать.

Несколько рук вывернули ему кисть, тяжелые удары посыпались в спину, в затылок. Все завертелось, закружилось перед лицом: мост, река — откуда-то сверху, как с неба; синие облака и синие глаза бабенки, открывающей широко рот, с визгом наступающей на него; вскинутые посохи стариков, как штыки винтовок. Кто-то сзади смаху хвостанул палкой по голове, и Санька неловко кувырнулся на бревна. Сознания он не потерял, но было ощущение, что боль в голове — как муха в разбитом окне: жужжит тонко и далеко, и стекло вместе с ней жужжит. А еще показалось, что пинают ногами, подталкивают к краю моста не его, а кого-то другого.

— Да вы что, — прошептал Санька, глянув в воду. — Да вы, люди, чай, молиться идете...

А река тянула к нему холодные руки — в них куски льда, в них малиновые кусты, кусты шиповника, а вот дровни, обломки сколоченных мостков, с которых в какой-то деревне полоскали зимой белье.

— Опомнитесь...

Он шарил руками по ногам — по этим бабьим сапожкам, по хромовым, пахнущим ваксой сапогам, по лаптям стариков, цеплялся за юбки и платья, за полы плащей и армяков. И все пытался поднять голову, чтобы увидеть деда Федота, но его не было среди мятущихся лиц.

— Опомнитесь...

...На всю жизнь останется в памяти Саньки Клязьмина ненависть простых людей к бандитам. Эти вот пахнущие ваксой сапоги, лапти, эти лютые глаза, свербящие тишину крики приведут его вскоре к Колоколову. И станет он волостным милиционером на Игумново и Ченцы. Будет гонять на лошади с наганом в кобуре по глухим деревням и селам, составляя акты на незаконные порубки леса, разбивая самогонные аппараты, разнимая с риском для жизни драки деревенских парней, выгоняя из лесов последних дезертиров.

Будет... А пока он царапал ногтями скользкие бревешки и ледяной холод реки сжимал ему горло. Он видел эту бурую от глины воду у самых глаз. Еще немного, и река обнимет его, раскачивая, помчит вниз, туда, к Воробьиной мельнице, к разрушенной плотине, зияющей страшно смолистыми обломками свай.

Грянул выстрел с дороги, и толпа отхлынула разом. Ноги замелькали уже на другом берегу — вереницей богомольцы стали подыматься