Великая охота на ведьм. Долгое Средневековье для одного «преступления» - Людовик Виалле

сходные и как различные. Об этом свидетельствует путь, пройденный таким интеллектуалом, как Антуан Вергот (1921–2013), священник и профессор Католического университета Лувена, без устали скрещивавший психоанализ, философию и теологию («Долг и желание. Две христианские оси и патологическое отклонение», 1978). Для практикующих врачей соотнесенность между тяжелой травмой и психологическим расстройством у одного и того же индивида является рабочим направлением, которому следуют с конца XIX века. Но то, как – главным образом в Соединенных Штатах – с начала 1970-х годов подходят к диссоциативному расстройству идентичности, породило множество злоупотреблений. Немало клинических психологов, ознакомившись с описаниями сатанинских церемоний – настоящих шабашей, с сексуальными извращениями, случаями каннибализма, ритуальными убийствами, – часто сделанных пациентами, особенно женщинами, под гипнозом, воспринимали их как доказательство жестоких поступков, реально совершенных адептами сатанизма.

Здесь следует подчеркнуть два момента: с одной стороны, решающее влияние и давление, осуществляемое фундаменталистской христианской средой, затрагивающее также и врачей-практиков; с другой стороны, как подчеркнула Шерил Мюлерн в своем дополнении к «Шабашу ведьм»*, у североамериканских «психо-демонологов» главенствующая роль веры тех, кто собирает свидетельства и, затушевывая важные расхождения, переоценивает совпадения настолько, что превращает их в подобие, и псевдоконвергенция рассказов выступает доказательством правдивого изложения. Таким образом, заранее предрешенная вера здесь исходит не от судьи или инквизитора, а от терапевта. Кто заставляет пациента видеть то, что он хотел бы видеть. Вера, машина для откачивания реальности и для создания истины.

«Подобные люди чаще нуждаются в специалисте по заболеваниям телесным, нежели душевным». Доминиканца Иоганна Нидера нельзя считать человеком, преисполненным чистой любви, апостолом толерантности далеко опередившим XV век; однако нельзя не признать, что мы не ждали его на этой территории, настолько разоблачение опасности, исходящей от ведьм, кажется плохо согласуемым с пониманием зол, пассивной жертвой которых может стать человек. Наделенные обостренным чувством опасности, клирики конца Средневековья осуществляли обширные предприятия по распознаванию, однако слабость человеческая заполнила горизонт. «Мания» рассматривалась Нидером как болезнь телесная, потому что, если бы речь шла о душе, тогда, несомненно, следовало бы говорить об одержимости. Но, как бы то ни было, «мания» относилась к воображению; следовательно, дьявол обладал способностью на него воздействовать и производить реальные физиологические результаты. Расширение сферы мистических явлений, видений и откровений на Западе в XIII–XIV веках привело ко все большему вниманию, уделяемому внутреннему опыту и субъективности: упор, делавшийся на то, что мы можем назвать «амбивалентностью» сверхъестественных явлений, и на роль дьявола в мире воображаемого, которую можно досконально понять только таким образом.

В конце Средневековья началось существенно развиваться исследование подданного; как подчеркнул Ален Буро, эти исследования довольно быстро расширялись, ибо философы-схолатсты создали настоящую науку о человеке, антропологию. Работы Флоранс Шав-Маир об истории экзорцизма с X по XIV век показали, что в текстах, где речь идет об одержимости дьяволом, из жертвы демона стремились сделать безумное существо, то есть содержащее в себе брешь, трещину – произведенную патологией, но главным образом грехом или ужасными обстоятельствами, – куда устремляются передовые силы Лукавого. В начале XIV века, когда сражение с ересью, преодолев высшую точку, объединилось с борьбой с преступлениями против величия (божественного или государева), никогда еще навязчивая идея настоящего нашествия демонов на мир не была столь распространена. Ничто, или не бог весть что не было ново; но все приобрело бо́льший размах, от возможностей дьявола до физических феноменов духовной жизни, включая недоверие к ранимости греховной женщины в контексте умножения речей о конце света.

Спустя век началась охота. Очень большие трудности, с которыми столкнулся Запад на рубеже XIV–XV веков, в частности, раскол Схизмы, затем усилия по его ликвидации одновременно с сопротивлением тем, кто мог разрушить единство христианского сообщества (к ним относятся гуситы), являются основными причинами, объясняющими смещение на один век начала систематического преследования колдунов. Развитие реформаторских движений в лоне нищенствующих орденов также сыграло свою роль, поскольку их сторонники и вожаки были одержимы сделать лучше в поисках истины, в стремлении отличать Добро от Зла, а также исключить тех, кого отныне считали неисправимыми и полностью потерянными. Здесь следует обратить особое внимание на исследования и динамику сделать лучше в этой сфере, ибо все эти побуждения, как мы видели, имели неизбежным следствием все возрастающую индивидуализацию. Так, в конечном счете можно объяснить хотя бы частично, парадокс (впрочем, лишь кажущийся, какими часто являются парадоксы истории), упомянутый в начале этого сочинения: хронологическое совпадение между разгулом охоты на ведьм и расцветом эпохи, именуемой Ренессансом.

Среди интеллектуальных и культурных изменений, придающих этому понятию определенную обоснованность, все большее внимание стало уделяться внутреннему миру человека, иначе говоря, человеческой слабости – пространству провалов и сражений, куда непременно вторгались сомнения и подозрения. Колдун являлся всего лишь пассивной жертвой дьявола, согласным с ним адептом; но, как и у одержимого из предшествующих веков, у него была брешь, и он показывал Сатане, куда тот может проскользнуть. Сформулируем более отчетливо: от одержимого безумца до больного, считающего себя одержимым – который в нашем современном обществе буднично и презрительно именуется «психом», – путь занял несколько веков. Пора, однако, прекратить считать, что западная история характеризуется только разочарованием в этом мире; она по-прежнему, постоянно переживает зачарованные периоды.

То, что дало Великой охоте ее масштаб и опустошительный размах – и что усложняет ее изучение, – является соединением или встречей «верха» и «низа», процессов, пришедших из мира образованных людей на службе власти, и явлений, отражающих жизнь в (микро-) обществе, равно как и из индивидуальной психологии. Можно сказать, что между этими двумя сферами располагались судебные процедуры, исполнявшие – как и люди – приказы и одновременно питавшие сам механизм. Вот что является исключительным и одновременно банальным: именно так движется История.

Заключение

Среди вызывающих удивление псевдооткрытий и прочих неожиданных явлений, о которых регулярно пишут и говорят все последние годы, факт, что на деле охота на ведьм является феноменом не Средних веков, а Ренессанса и нового времени, занимает особое место. Если предположить, что имеется некий смысл объективировать таким образом академический период, даже гуманизировать, чтобы защитить его или реабилитировать (какая несправедливость по отношению к Средним векам, которые называют темными и которые, оказывается, вовсе не эпоха костров, где сжигали ведьм!), то подобного рода утверждение касается только хронологии гонений, причем времени своего высшего накала – XVI–XVII веков, следовательно, мы это видели. По происхождению своему охота относится к Средним векам; она глубоко укоренилась в эпохе Средневековья: века определения ереси, а затем эволюция данного понятия от догматической ошибки к неповиновению; века борьбы с врагами веры сменили времена экзальтации и защиты majestas,