Схватка (повести о чекистах) - Юзеф Янушевич Принцев

Тут уж Берестов и Герасимов вместе подали голос против попрания собственных заслуг.

— Так ведь мы им Андреса этого на блюдечке преподнесли!.. — возмутился Берестов.

— Ладно, ладно! — махнул рукой Виктор Борисович. — Сочтемся славою... Зато они на таможне в Таллине клубок размотали — не меньше нашего. Да и нам помогли.

Лицо его стало озабоченным.

— Вернемся, однако, к Клобукову: надо признать, что этого человека мы недооценили. Это, видать, умный и осторожный человек, недюжинный — теперь это ясно. Он, безусловно, нервничает в последнее время, это ясно, однако уверен в своей неуязвимости, и для нас главная задача — понять, почему он так уверен. Ты, Петр Васильевич, пригласи его на допрос как свидетеля, обычной повесткой. Если не возражаешь, допрос проведу я, а после допроса предъявим санкцию прокурора и арестуем его. Коллекцию его картин необходимо изъять из квартиры. Думаю, тоже наша промашка, что не сделали этого сразу.

— Но опись картин у нас есть, — успокоил его Герасимов. — И есть фотография картин: еще при первом обыске мы зафиксировали их положение на стене. Если чего-то не окажется — ему же будет хуже!..

— Ему уже не будет хуже, — озабоченно произнес Виктор Борисович, — а нам с вами — будет. Ну да ладно, чего там сокрушаться прежде времени. Давайте за работу, а я доложу руководству наши наметки, предложения. Как только получим «добро», сразу приступим к выполнению этого плана.

Он шел размеренным, тяжелым шагом, слегка наклонив вперед свою большую голову. Казалось, он не глядел по сторонам, ничего не видел: идет человек, задумался... На самом деле это было не так. Пройдя метров пятьдесят-сто, он резко останавливался, оглядывался, впиваясь взглядом в каждого, кто шел за ним, будь это мужчина или женщина, и пока не пропускал их вперед, до тех пор не спускал своего тяжелого, полного ненависти взгляда. Чаще всего люди, споткнувшись о такой взгляд, торопились пройти мимо. Его взгляд фиксировал все, что замечал: торчащих у киоска мужчин, женщину с авоськой, автомашину, стоявшую у обочины...

Давно уже он ощущал себя зверем, которого окружили охотники: волком, на которого устроена облава с флажками в зимнем лесу, или медведем, обложенным в своей берлоге. Ему казалось, что за каждым его шагом следят. И потому, проводя совещание на кафедре в институте, он настороженно вглядывался в лица мужчин и женщин, с которыми работал уже не первый год, и мысленно спрашивал себя: кто?

Однажды, когда он возвращался домой после работы, на Среднем проспекте оглянулся и увидел, как в небольшом отдалении медленно катится за ним ярко-красный «Москвич». Он не выдержал: развернулся и шагнул с панели на проезжую часть, направился к «Москвичу». За рулем машины сидел губастый, дурашливого вида парень в футболке с желто-зеленым парусником на груди. Парень, увидев идущего навстречу человека, тормознул. И тогда Клобуков, рванув на себя ручку кабины, распахнул дверцу и рявкнул:

— Прекратите эту глупую слежку за мной: я все вижу!..

Глаза у парня широко распахнулись, он даже рот раскрыл от удивления. Потом, сглотнув застрявший в горле ком, спросил:

— Ты что, батя, опупел? Тебе чего надо? Выпил лишку?

— Проезжай вперед! — процедил Клобуков сквозь зубы и с силой захлопнул дверцу машины.

Парень покрутил пальцем у виска и дал газу, а Клобуков с ненавистью проводил его взглядом.

И в этот раз, подходя к своему дому, он увидел неподалеку от парадной молодую женщину с коляской, которую она качала одной рукой, а в другой держала раскрытую книгу. Женщина была одета в легкое светлое платье — блондинистая, на лице большие темные очки. Никогда прежде Клобуков не видел ее возле своего дома, да и во всем прилегающем квартале не встречал. Его цепкий ум, привыкший к систематизации, давно уже фиксировал, казалось бы, совершенно ненужные ему лица, предметы, эпизоды, и потому Клобуков сразу насторожился. А когда женщина, оторвавшись от книги, взглянула на него сквозь очки, что-то дрогнуло в его груди. Вместо того чтобы направиться к двери, он повернул к женщине, решительно шагнул к коляске, резко рванул вверх марлевую занавесочку, чтобы убедиться, есть ли в коляске ребенок. Ребенок в коляске был.

Женщина в очках ошеломленно ахнула, книга шлепнулась на панель.

— Вы что?! — высоким, срывающимся голосом крикнула она, рванувшись к нему. — Что вам надо?

Клобуков тяжело смерил ее взглядом с ног до головы, повернулся и пошел прочь от дома. Хотя он не был уверен, что ошибся, но заходить в подъезд побоялся: если ошибся, эта дура, чего доброго, весь дом переполошит, милицию поднимет на ноги, а иметь дело лишний раз с милицией Клобуков не хотел...

Ночью ему не спалось. Слушая, как тяжело дышит в соседней комнате жена (она страдала водянкой, давно уже они спали в разных комнатах). Клобуков ворочался на постели без сна. Потом встал, на цыпочках подошел к окну, из-за складок тюлевой занавески стал всматриваться в пустынную улицу. Стояла белая ночь, ее белесый рассеянный свет бередил душу неясной тревогой. Ни одного прохожего не было в этот час на пустынной улице, но ему казалось, что откуда-то, из подъезда напротив или из окна противоположного дома, за ним кто-то внимательно наблюдает. «Чушь все это! — успокаивал он себя. — Что у них, только и заботы, что следить за мной днем и ночью?»

Но спокойствие не приходило. И все чаще в глубине сознания возникало то, что он хотел бы забыть навсегда, вычеркнуть из памяти и что не в силах был вычеркнуть: мартовский крупнозернистый, уже подтаявший от солнца и весеннего ветра сугроб, а в нем нога в солдатском сапоге, край шинели и черная, навеки скрюченная рука... Он гнал от себя это видение, но оно вновь и вновь возникало оттуда, из далекого одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, когда по его вине — уж он-то не обманывал себя никогда! — погиб человек. А другой человек, старше, опытнее и, главное, как казалось тогда, добрый, спас его от тюрьмы...

Спас? Спас ли? Да разве это было спасение, когда десять долгих лет они были повязаны одной веревочкой, и тот, старший и страшный, циничный, безжалостный, держал его на короткой узде, заставлял делать то, что Клобуков делать не хотел и все же делал... И вскоре понял, что иного способа жизни у него нет. И когда тот, старший,