Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

составлении процедурных, эпизодических или семантических представлений об этом. Это тоже знание, и если провести тщательный анализ, оно не более произвольно, чем эмпирическое описание объективного мира.

Возможно, науке, стремящейся вырваться из мира познания, в котором господствует религиозное и мифическое мышление, было необходимо обесценить его, чтобы начать самостоятельное существование. Она уже давно заняла свою нишу, и все же прямое и косвенное обесценивание продолжается (даже в областях, теоретически отделенных от строго эмпирических). Нортроп Фрай пишет:

Со времен Платона большинство литературных критиков связывали слово «мысль» с диалектическими и понятийными идиомами и игнорировали или отрицали существование поэтики и образности. Это продолжается и в XX веке: А. А. Ричардс в своей работе «Наука и поэзия» высказал предположением о том, что мифическое мышление давно вытеснено научным и что, следовательно, поэтам следует довольствоваться псевдоутверждениями. Ранняя критика Т. С. Элиота, хотя и куда более осторожная, также указывала на немалую путаницу вокруг слова «мысль». С тех пор постепенно укрепляется понимание того, что мифологическое мышление невозможно игнорировать, поскольку оно формирует границы и контекст для всякого мышления. Но старые взгляды все еще живут, хотя и в более сложных формах, и существует слишком много литературных критиков, которые ничего не знают об умственных процессах, порождающих литературу, или презирают их[421].

То же самое утверждает Ницше, хотя и с несколько большим презрением:

Каждое время имеет свой собственный божественный род наивности, измышление которой может возбудить зависть других веков: и сколько наивности, достопочтенной, детской и безгранично дурацкой наивности, в этой вере ученого в свое превосходство, в чистой совести его терпимости, в недогадливой, прямолинейной уверенности, с каковой его инстинкт трактует религиозного человека как малоценный и более низменный тип, над которым сам он возвысился, который он перерос, – он, маленький, заносчивый карлик и плебей, прилежно-расторопный умственный ремесленник «идей», «современных идей»[422].

Мифологическое мышление – это не просто субъективное суеверие. Его очернение, в последние годы захлестнувшее даже литературную критику, не только необоснованно, но и опасно. Это не значит, что институты и догматы религии не имеют тех же слабостей, что и все прочие творения человека. Однако представления и модели действий, которые лежат в их основе и порождают теории верований, по-прежнему имеют решающее значение. Они исключительно важны для поддержания эмоциональной устойчивости личности, терпимости, сплоченности и гибкости группы, а также способности приспосабливаться к неизвестному и твердо противостоять засилью кабальных, смертоносных идеологий.

Убеждение о том, что мы вытеснили такое мышление, служит ярким примером неполных представлений и жесткой критики, присущих «семантической системе». Это неправильно, самонадеянно и опасно.

Группа способствует формированию обобщенной модели поведения и системы ценностей. В этом ее сила, поскольку общий образец передает одну мысль и, следовательно, обеспечивает единство и целенаправленность. В этом также ее слабость, поскольку сплоченная, стабильная, иерархически организованная структура не отличается гибкостью, и потому ее несложно разрушить. То есть группа и ее члены не умеют с легкостью развивать новые способы восприятия или менять направление исследования, если в этом возникает необходимость. Когда в природе и обществе царит стабильность, это является преимуществом, ведь то, что работало в прошлом, продолжает приносить пользу в настоящем. Однако в смутные времена молниеносных преобразований окружающей среды, межкультурных контактов, технического прогресса и авангардного мышления одной стабильности бывает недостаточно. Российский нейропсихолог Е. Н. Соколов отмечал (как цитировалось ранее[423]): «Чтобы повысить качество экстраполяции [суждения о соответствии между намерением и результатом] можно, во-первых, найти дополнительную информацию, а во-вторых, изменить принципы обработки этой информации, чтобы процесс управления стал более эффективным». Эта основополагающая мысль воплощена в мифологии в образе героя-революционера. Он представляет собой четвертый вариант возникновения угрозы стабильности культурной традиции и одновременно является способом устранения этой угрозы.

Герой-революционер

Герой-революционер перестраивает защитную структуру общества, если это становится необходимым при появлении аномалии. Таким образом, он является источником перемен и от его действий зависит стабильность. Это должно сделать его желанной фигурой в каждой общине, но он чрезвычайно опасен для тех, кого полностью устраивает текущее положение дел, кто не может или не хочет видеть, что нынешнее умение приспосабливаться неполноценно и где-то кроется некая опасность. То есть архетипический герой-революционер сталкивается с гневом и неприятием своего окружения, а также с ужасами абсолютного неизвестного. И тем не менее он является «лучшим другом» государства.

Анализ древних обрядов шаманизма, распространенного на огромных территориях Центральной и Северной Азии[424], помогает понять типичные действия и переживания героя-революционера. Европейцы часто считали жрецов-целителей сумасшедшими, в первый раз наблюдая, как они входят в транс. На самом же деле настоящий шаман был самым здравомыслящим человеком в племени (то есть он лучше всех умел приспосабливаться к окружающей среде). Кроме того, он считался изначальным созидательным прародителем, от которого позднее появились исследователи, служители культа, художники, ученые и врачи. Азиатский шаман имел непререкаемый авторитет: он был духовным наставником, воплощением и хранителем священного учения, создателем культуры.

Широко распространенные практики и убеждения шаманизма составляют целостную ритуальную философию, бессознательно проявляющуюся в поведении и в представлениях. Она включает в себя ряд наблюдений о возможностях радикального преобразования личности и практик, направленных на его осуществление. Шаманизм помогает качественно улучшать сознание и совершенствовать умение приспосабливаться к имеющимся обстоятельствам, воплощает суть этих действий в образе и сводит к минимуму сопутствующие страхи. Шаманизм – это прототип религиозных практик, которые призваны изменить поведение человека и его умение осмысливать происходящее – вызывать духовные преобразования и управлять ими. Эти обряды основываются на культуре и появляются при наблюдении за спонтанной психологической трансмутацией человека, проявлением способностей, обусловленных его физиологией и внутренними качествами. Таким образом, шаманские ритуалы не являются анахронизмом, не имеющим значения в современной жизни и разве что вызывающим любопытство, – они воплощают процесс, который мы должны понять.

Шаман – это не просто устаревший образ или интригующая аномалия из давно ушедшего прошлого. Он олицетворяет достойных восхищения представителей древних цивилизаций, устройство которых мы не понимаем. Феномен «творческой болезни», подробно изученный Генри Элленбергером в обширном исследовании истории бессознательного, до сих пор присутствует в современной культуре. Элленбергер так описал его характерные признаки:

Творческая болезнь сменяет период активной озабоченности некоей мыслью и поисков истины. Это неоднозначное состояние может принимать форму депрессии, невроза, психосоматических заболеваний или даже психоза. Каковы бы ни были его симптомы, для человека они болезненны, если не мучительны, причем периоды облегчения чередуются с периодами ухудшения. Субъект, страдающий творческой болезнью, постоянно озабочен чем-то для него важным. Зачастую это совместимо с обычной профессиональной деятельностью и семейной жизнью. Но даже если человек продолжает вращаться в