Эротика - Лу Андреас-Саломе

И я уверена, что эта установка берет начало не в моей юности, но возникла в более зрелом возрасте, где дух уже измерен опытом таких вопросов. Я хорошо знала Доброго Бога раньше аиста: дети, пришедшие от Бога и вернувшиеся к Богу, если они умерли, – кто, если не Он, мог им позволить родиться? Я никоим образом не хочу сказать по этому поводу, что утрата Бога, несмотря на ее важность, вызвала такое потрясение, которое разрушило во мне мать. Нет, ничего из сказанного не касается меня лично. Но нужно как следует осознать, что рождение приобретает очень разный смысл в зависимости от того, рождается ли ребенок из Ничто или из Всего. Пустить ребенка в мир – дело настолько банальное и легко предусматриваемое, что, сопровождаемая чувствами и личными желаниями, эта простота помогает людям преодолеть чрезмерную щепетильность; ничто также не мешает им из этого извлечь весь тот поверхностный оптимизм, который сообщает нам веру в то, что наши дети реализуют позднее все наши иллюзии на их счет, и который нас так напрасно обнадеживает. Но все потрясающее в порождении человеческого существа происходит не из моральных или вульгарных расчетов, но из того факта, что это переводит нас из индивидуального состояния в состояние творческое, что это радикально лишает нас всех личных определений, знаменуя самый творческий момент нашего существования. Если все наши действия являются продуктами неизбежных ошибок, в той мере, в какой мы уже расписались под иллюзорностью многого, что нас пленило, то встреча этих двух элементов черпает весь свой смысл из творческого акта в собственном смысле слова (во всех областях!). Ибо вопреки серьезности и добросовестности, с которыми родители делят между собой ответственность за потомство, они подавлены тяжестью тех событий, которые вмешиваются в нашу физическую и моральную ипостась, – наиболее глубоко и тайно от нас, – которые являются в то же время реальностью очень далекой и отделенной от всякого влияния и невидимо надвигаются на нас. Следовательно, нужно хорошо понимать, что среди всех верующих именно мать должна была быть наиболее религиозной: согласно матери, единственное место, где Бог должен сохранять свое присутствие, – чело того, кто ею рожден. Бог не может нисходить на землю ни к одной Марии, которая была бы только женой Иосифа, не будучи в то же время воплощением девственной восприимчивости, для которой зарождение жизни есть последняя загадка всего существующего.

Несомненно, что в первую очередь именно Эрос сотворил самое лучшее в людях. Даже дружба представляет собой что-то вроде рисунка, сквозь который просвечивает более глубокое желание, которое мы носим в себе. Действительно, «бытие в качестве друга» указывает на несравненную и почти единственную связь, которая выдерживает наибольшие противоречия жизни: это значит быть здесь, где каждый из двух обретает Божественное и разделяет одиночество другого, чтобы его углубить до того пункта, в котором достигается обретение и понимание самого себя в другом. Быть Другом – это значит не давать другому каким бы то образом избавиться от одиночества, потерять хотя бы день без этого подлинного одиночества, более того, быть защитником друг от друга.

В мои самые юные годы многие существенные элементы того, что я только что описала, были, конечно, смешаны в моей первой большой любви и, возможно, потому я не боялась попыток – и напрасно! – перевести в слова свою мысль. В моей жизни это осталось в столь же эскизном состоянии, как и в моем тексте. Таким образом, в том, что касается трех форм осуществления любви (брак, материнство и чистая эротическая связь), должна признаться, я не удовлетворяю требованиям того, в чем некоторые видят жизненный успех. Но не это важно: главное, что то, что мы пытались осуществить, было живо, было плодотворно, чтобы с первого до последнего дня нашей жизни в нас пульсировала творческая сила, и тогда живущие после нас существа, продолжат нас.

Ситуация тут примерно такова: кто запускает руку в цветущий розовый куст, у того рука будет полна цветов; но сколько бы их ни было, их все же значительно меньше, чем может дать куст; и тем не менее их достаточно, чтобы ощутить полноту цветения. Но если мы не запускаем руку в куст только потому, что не в состоянии охватить его целиком, или если мы делаем вид, что у нас в руке все выросшие на нем розы, тогда он отцветет, не пробудив в нас переживаний. О том, как справились с любовными и жизненными проблемами в те годы мои ровесницы, я знаю далеко не все. Ведь уже тогда я, не отдавая себе отчета, относилась к этим проблемам совсем не так, как они. Прежде всего потому, вероятно, что «страхи и муки легкой печали» тех лет рано остались позади благодаря человеку, решающая встреча с которым помогла мне войти в жизнь, куда я взяла с собой скорее мальчишескую готовность к действию, чем женскую привязанность. Но не только поэтому. А еще и потому, что мои сверстницы, в своем девичьем оптимизме, рисовали вещи, о которых мечтали, в розовом свете, главное для них было добиться исполнения желаемого. Я так не могла, или могла больше, чем они: у меня была некая изначальная опытность, которой наделили меня мои природные задатки. Под моими ногами была словно каменная непреложность, даже если им приходилось ступать на давно покрытую мхом, усеянную цветами почву. Быть может, я выразила это слишком однозначно, но я всегда с радостью и готовностью, без колебаний, принимала все, что давала мне жизнь.

Ибо жизнь – это было нечто желанное, чаемое, воспринимаемое всеми фибрами души. Но в ней не было чего-то могущественного, властного, решающего, того, что предвещало бы возвышение. Скорее, в ней было нечто равное мне, находившееся в той же недоступной пониманию экзистенциальной ситуации, что и я… Через периоды счастья и невзгод, надежд и желаний весь пыл юности течет навстречу жизни – это состояние души, жестко не направленное на какой-то определенный объект, и, как состояние влюбленности, оно тоже пытается выразить себя в стихах. Самым примечательным в этом смысле стихотворением я и хочу закончить эту главку – оно написано в Швейцарии, в Цюрихе, после расставания с Россией. Это моя «Молитва к жизни»:

Естественно, что, как любят друга,

Я люблю тебя, жизнь-загадка, за то,

Что ты даришь мне ликование и слезы,

Что несешь мне страданье и счастье вслед за ним.

Быть и думать, столетьями длясь!

Сжимай же меня в своих крепких объятьях:

И если ты не можешь подарить мне