Эротика - Лу Андреас-Саломе

тайную идентичность между отношением к Богу и поведением влюбленной – я оставила в силе. Человек, которого я любила, был грубой правдой моего обожествления, и потому он, в точности как Добрый Бог, растворился из сферы моего обожания, не оставляя следов. Но в той мере, в какой подобные сближение и отдаление были неявными, мир Рут слегка окрашивался романтизмом, а не являлся следствием эволюции запретного для девушки с не вполне нормальным, заторможенным развитием.

 Но именно из-за медлительности моего созревания неполный опыт любви хранил для меня несравнимое, уникальное очарование, сопряженное с ощущением неопровержимой подлинности, так что все это не нуждалось ни в каких проверках. Поэтому резкий конец этой истории был шагом в радости и свободе, в то время как в моем детстве утрата Бога, которая была очень похожим опытом, погружала меня в глубокую печаль; меня продолжала объединять с этим мужчиной связь, которая была первой в подлинном, реальном бытии, – связь с мужчиной, воля и опыт которого мне позволили найти саму себя, переполнили меня жизнью.

И, может быть, поэтому факт моего отъезда привел к необъяснимому выздоровлению, и то хрупкое состояние здоровья, которое я всегда за собой знала, стало с этого момента весьма незначительной заботой, которая меркла на фоне желания раздвинуть свой жизненный горизонт. Можно было сказать, что к этому моему мироощущению примешивался почти что оттенок вызова, бравады, когда во множестве моих поэм о любви, типичных для этого периода, я находила почти что лукавый тон для воспевания болезни. Такой, как в «Молитве к Смерти»:

В день, когда я буду на ложе смерти, —

Всего лишь угасшая искра, —

Ласка твоих столь любимых рук

Еще раз коснется моих волос.

Перед тем, как положат в землю

То, что должно в нее возвратиться,

Оставь на моих тобою любимых губах

Еще один поцелуй.

Но не забудь: в том столь чуждом гробу

Я лишь на вид отдыхаю,

Так как отныне в тебе моя жизнь воцарилась,

И вся я всецело в тебе[3].

Это удвоенное единство, которое делает земное исчезновение символом (и даже предпосылкой) более всеобъемлющего союза, недвусмысленно свидетельствует об аномальной трансформации, которую пережила эта любовь. Следует, между тем, отличать аномальное восприятие мною всего, что ведет к буржуазному браку со всеми его последствиями, – для которого я тогда не созрела – и аномалию, связанную с полотном религиозного опыта моего детства. Именно этот опыт изначально не допускал ориентации моего поведения влюбленной на привычный исход; мое чувство, простираясь за пределы бесконечно любимой персоны, предназначалось почти религиозному символу, который этот человек представлял.

 Эта история позволяет мне понять любовные процессы вообще в той мере, в какой Другой в любви, даже если он не представляет Бога, как здесь, преувеличен почти мистическим образом, чтобы стать символом всего чудесного. Любить в полном смысле слова – быть в состоянии предельного требования по отношению к Другому, и это неизбежный феномен, разворачивающий простое любовное опьянение в наиболее полную страсть; поэтому ждут те, кого любовь покинула, что она понемногу вернется к ним, так же как возвращаются другие нужды жизни. Существо, которое имело власть делать нас верящими и любящими, остается в самой глубине нас нашим Господином, даже если чуть позже оно стало бы противником.

И потому, даже когда любовь осуществляется абсолютно нормально, мы должны прощать друг друга, как и прощать друг другу чрезмерные ожидания, ведь каждый открыт к всевозможным выходам из рамок, не говоря уже о той проблеме, что верность и неверность смешиваются, спутываются удивительным образом и совершенно сбивают с толку. Внезапное насильственное вторжение мечты в реальность идет в ногу с усиленной требовательностью, но нельзя забывать, что на самом деле возлюбленный – это не более чем край, предел реальности, который побуждает поэта писать произведение, содержание которого не имеет никакой связи с обычным функционированием этого объекта в реальном мире. Мы все – поэты, тем более что мы не являемся только рациональными существами; то, что в самом глубинном смысле делает нас поэтами, намного больше того, чем мы становимся в жизни, – это не вопрос оценочных критериев, но более глубокий вопрос, врастающий в самую сердцевину нашей человечности.

Любовь похожа на упражнения в плавании с мячом: мы действуем так, как если бы Другой сам по себе был морем, которое нас несет, и непотопляемым шаром, который держит нас на плаву. Поэтому он становится для нас одновременно и настолько же драгоценным и незыблемым, как наша исконная родина, и настолько же волнующим и смущающим, как бесконечность. Мы – осознавшая себя и вследствие этого распавшаяся на части беспредельность, мы должны поддерживать друг друга в этом неустойчивом состоянии, мы должны доказывать друг другу наше глубинное единство, и доказывать физически, телесно. Но это позитивное, материальное воплощение основополагающей слиянности, это вроде бы неопровержимое доказательство ее наличия – всего лишь громогласное утверждение, отнюдь не устраняющее замкнутости каждого в границах своей собственной личности.

Поэтому, когда наш дух и наша душа вовлечены в любовь, мы можем быть жертвами странных иллюзий парения, высвобождающих тело, переживаемых как бросок за предел самого себя. Таким образ ом, дискурсивно различают Эрос, нас сопровождающий, и эротизм, нас соблазняющий; сексуальность как общее место и любовь как одержимость, которой мы имеем тенденцию придавать ценность «мистического»; ибо она выражается в искренности нашего тела, с необходимостью не принимающего того, что для сознания является банальным, но удовлетворяющегося лишь наслаждением вдохновлять и насыщать; или, скорее, мы, несчастные создания, прославляем в экстазе нашего глобального бытия тайну собственных изначальных связей со всем существующим.

Тот совершенно непротиворечивый дар, каким является гармоничный эротизм, мог выпасть только на долю животных. Только одни они знают, в противоположность людям, чья любовь совершается и разрушается по прихоти конфликтов, свойственных встречи и разлуки, эту упорядоченность, которая манифестируется всецело естественно в чередовании периодов спаривания и периодов свободы. Мы же живем в неверности.

И все же по ту сторону всех противоречий и проблем любви наибольшее чувство женщины, толкающее ее преобразовать жизнь, концентрируется в точке, где она сознательно хочет осуществить перерождение в себе детства человека, который является для нее желанным. Те, кто не может этого пережить, вне всяких сомнений, отрезаны от того, что является наиболее драгоценным в женщине. Я вспоминаю удивление тех, которым я признавалась, в ходе длинного разговора на эту тему, когда я уже была в летах: «Вы знаете, я никогда не рисковала пустить ребенка в мир…»