Эротика - Лу Андреас-Саломе

усадьбы, рассказал мне, что видел посреди сада, перед домиком, который принадлежал только мне одной, «семейную пару», которая хотела войти, но которую он выпроводил. Когда он в следующий раз пришел, я спросила о парочке конечно же потому, что мысль о их страданиях от холода и голода меня беспокоила:

– Куда же они смогли уйти?

– Ну, – сообщил он мне, – они не ушли.

– Тогда они все еще перед домиком?

– И это не так: они полностью изменились и, можно сказать, исчезли. Потому что однажды утром, когда он подметал перед домом, он нашел только черные пуговицы от белого манто женщины, а от мужчины осталась лишь совсем мятая шляпа; а земля в том месте была все еще покрыта их застывшими слезами.

То, что взволновало меня больше всего в этой истории, не было чувством жалости к паре, это была непонятная загадка времени, которое проходит и уносит с собой вещи неоспоримые и реальные…

Что-то, казалось, лишает меня настоящего объяснения этой загадки времени, и все во мне страстно требовало ответа. Обычно Бог не обязан был мне отвечать, ему требовалось только быть, так сказать, очень внимательным к тому, что он уже сам знал. На этот раз я тоже не просила у него много, но мне нужна была разгадка, окончательная. Своими невидимыми губами немого рта ему нужно было произнести только несколько слов: «Мсье и мадам Снег». Но он молчал, и это стало катастрофой. И это было не только моей личной катастрофой: она разорвала покрывало, скрывающее невыразимый ужас, который нас подстерегал. Потому что не только я одна видела, как уходит Бог, – его потеря коснулась всей Вселенной.

Эта катастрофа коснулась даже героев моих сказок и историй. Я помню, в разгар моей кори, в приступе горячки, кошмар, в котором я наблюдала многочисленных персонажей своих историй, бездомных и одиноких, покинутых мною. Без меня никто из них не знал, куда идти, ничто не могло их освободить от смятения. Ведь теперь мои истории не начинались, отдыхая какое-то время на нежных руках Бога, и он не извлекал их из своих огромных карманов, чтобы сделать мне подарок, полностью освященными и оправданными. Были ли они настоящими с тех пор, как я не начинала их больше с уверенного: «Как Тебе известно…»?

Отсутствие Бога, конечно, не превратило меня в маленькую дьяволицу: оно, что удивительно, сделало меня намного послушней, несомненно, потому, что моя удрученность должна была смягчить мое привычное неповиновение и строптивость. Я чувствовала непреодолимое сострадание к своим родителям, для которых я не должна была теперь быть причиной дополнительных забот, ведь они тоже были поражены в самое сердце, как и я; да, они тоже потеряли Бога, но они этого не знали.

Иногда я думаю, что «прививка» детской богоутраты уберегла меня позднее от шока и невроза «смерти Бога», который так смял душу Ницше, заставив его религиозный гений болезненно сконцентрироваться на себе самом вместо обращения к живительной силе, лежащей вне его и включающей его. Я слишком хорошо если не знала, то чувствовала благодаря этому столь мимолетному и столь глубоко запечатленному в душе эпизоду детства, что в утрате Бога всегда кроется… пусть не вина, но некое странное соучастие. Так, я помню, как во время наших обычных молитв я была буквально выброшена из оцепенения, когда имя дьявола или дьявольских сил было произнесено вслух: «А существует ли еще он, тот?» – вспыхнуло во мне. Он ли окончательно освободил меня от утробы Бога, где мне было так хорошо и спокойно? И если это он, то не облегчила ли я ему таким образом задачу? Ведь поразительная банальность обстоятельства, которое меня заставило подвергнуть моего Господа испытанию, с трудом позволяло верить в достаточность такого повода. И все же в своем самом первом детском стихотворении, начертанном в таинственном свете бессонных ночей бабьего лета, я обращалась если не к Богу, то к Небу:

О небо, ясно распустившееся надо мною,

Именно к тебе я взываю:

Сделай так, чтобы отныне радости и горести

Не мешали мне глядеть на тебя!

Ты, простирающееся над миром

Сквозь пространства и бури,

Укажи мне путь, в котором я нуждаюсь,

Чтобы обрести тебя…

Радостям я не хочу конца,

Но не хочу и прятаться от горя;

Хочу простора, синевы и моря,

Чтоб преклониться и растаять в нем.

Я помню свое удивление, когда однажды, роясь в бумагах, наткнулась на этот листок, совсем пожелтевший и истрепанный; я забыла об этих стихах, но когда я их перечитала, обнаружила там основную тональность, которая с тех пор прошла через всю мою жизнь и все мои поступки.

 И этот пожелтевший листок напомнил мне другой, с ницшевским росчерком на обороте. Он выудил из моей памяти маленькую жизненную историю. В юности у меня над кроватью висел календарь библейских сентенций, содержавший 52 параграфа, сменяющих друг друга на протяжении года, и когда настала очередь Тезиса 4, 11, я его закрепила:

«Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змии. Выполняйте ваше предназначение, не гнушаясь работы собственными руками».

Это изречение иррационально чем-то так взволновало меня, что, устроившись за границей, я попросила переслать мне наряду с другими различными вещами и этот листок. В то время я не могла бы убедительно объяснить, почему я это сделала. Но этот календарь с этим изречением и сегодня все еще у меня, и это можно понять, потому что до сих пор во мне еще просыпается это раннее чувство заброшенности, смешанное с полной покорностью судьбе. Эта цитата необъяснимо поддерживала меня все те годы, когда Бог был мне чужим. И она выстояла, даже несмотря на модификацию, которой ее подверг Ницше: прочитав, он перевернул листок и написал на обороте гётевский девиз из «Горячей исповеди»:

«Оставь привычку полумеры ради действительной жизни во всей ее полноте и красоте».

Это искушение Ницше не заставило меня отречься от изначальных, глубинных переживаний. А от внешней религиозности отвлекать меня было излишне: ко времени встречи с Ницше я уже прошла через опыт отказа от конфирмации. Когда мне было 17 лет, именно одно внешнее событие пробудило в моей памяти религиозные столкновения раннего детства. Я готовилась к конфирмации с Германом Дальтоном, пастором Евангелистской Реформатской Церкви. По этому случаю что-то во мне приняло сторону Бога моего детства, казалось бы, исчезнувшего с давних пор, столкнувшись с оправданиями и