Эротика - Лу Андреас-Саломе

изначальный вид опыта и на него слишком плотно наслоились разочарования, которые неизбежно накапливаются, когда его ощущение реальности вынуждено слишком рано сделаться критическим, остается опасаться, что его естественное желание фантасмагорировать, которое предшествует во всей широте пробуждению сознания, будет насильственно подавлено и по-особому отомстит однажды прозаической действительности химерными экстравагантностями, и тогда увлеченная этой запоздалой реакцией личность может совсем лишиться критерия объективности.

Но нужно добавить и следующее: у нормального ребенка воспитание его слишком религиозным как бы стирает реальный облик того, что он замечает вокруг, и если на определенном этапе его особая любовь к сказочным историям не уступит место живому интересу к жизни, произойдет чаще всего воспрещение развития, разнобой между составными частями сознания – теми, которые ему представляют «вкус самой жизни», и мифопластами, которые его удерживают от смиренности перед ограничениями этой жизнью навязываемыми.

Фактически при нашем рождении происходит разрыв (между миром и чем-то другим, откуда, как нам кажется, мы могли бы явиться), который разделяет отныне две формы, и само наличие этого разрыва взывает к существованию «связного» между мирами. В моем случае многочисленным столкновениям раннего детства удалось спровоцировать определенную регрессию: тогда как мое суждение уже достаточно хорошо адаптировалось к реальности, я перенеслась в мир чистых эйдосов, безграничного воображения; родители, взгляды родственников были тогда мною оставлены (почти что преданы) ради более полного состояния, большей принадлежности к высшей силе, которая приближает к тотальной суверенности, даже ко всемогуществу.

Образно говоря, все происходит так, словно покидаешь утробу родителей, от которой однажды нужно оторваться, чтобы погрузиться в утробу Бога, который кажется Главным Отцом, пестующим нас безусловнее, позволяющим все, сверхвеликодушным, будто карманы его полны подарков, и это делает нас такими же сильными, как он, хотя и не такими «добрыми»; он представляет фактически слияние двух родителей – тепло материнской утробы, соединенное с отцовским всемогуществом. Разделять, разводить эти миры силы и любви означает насильственно взрывать состояние изначального блаженства, которое предшествует рождению и находится еще по ту сторону любых желаний, любых стяжаний из внешнего мира.

Но где человек берет способность извлечь продукт своего воображения для истинной действительности? Без сомнения, источник этого – в упрямой неспособности человека самоограничиться во внешнем мире, признать реальным, что то, что вне «Нас», уже не является нашим продолжением, что оно нас полностью исключает.

В моем случае эта неспособность оказалась причудливо связанной с моими отражениями в зеркале. Когда я должна была смотреться в него, я была странно поражена открытием, что Я – только то, что там вижу: существо, ограниченное со всех сторон и обреченное больше не существовать в других вещах, даже самых близких. Когда я не смотрелась в зеркала, это впечатление стиралось, и в какой-то степени мое чувство отказывалось верить в «неприсутствие» во всем: если частички моего «я» не находили больше приюта во всем, что окружало меня, это означало потерю вселенского пристанища. Порой мне кажется, что подсознательно эта проблема сбереглась во мне и позднее, во времена, когда внутреннее самоотражение давно уже выражает положенную четкую самоидентификацию: я всегда инстинктивно сливалась со внутренними мирами других, мне было непросто четко отмежевывать себя от близких.

Благодаря маленькому детскому воспоминанию, мне удалось позднее отрефлексировать, как мне приходилось тогда поступать, чтобы ограждать себя от сомнений. Однажды отец принес мне с праздника при Дворе изумительную папилотку, в которой я представила себя в одеждах из настоящего золота, но когда я узнала, что одежды были из тонкой шелковой бумаги с позолотой по краям, я просто не развернула пакет. Значит, там все-таки была, несмотря ни на что, одежда из золота, просто я оставила ее в волшебной неприкосновенности.

Так, подарки Бога-Праотца не должны были быть видимыми для меня, потому что их ценность и обилие представлялись мне огромными; они абсолютно присутствовали и не имели никакой привязки к реальным поводам, как другие, несакральные подарки, получаемые от людей в знак их внимания. Ведь всякие дары на празднества и дни рождения присутствовали там не абсолютно, а потому, что ты был послушным, или как аванс будущего послушания. Но я часто была непослушной девочкой, и из-за этого меня ужасно наказывали березовой веточкой, на которую я никогда не упускала случая пожаловаться надменно Доброму Богу. И он был полностью на моей стороне и даже разгневан иногда…

Конечно, эта живость моего воображения постепенно подводила меня к расширению рамок каждодневной жизни видениями, которые я накладывала на реальные события и которые чаще всего вызывали улыбку. Однажды летним днем, когда я возвращалась с прогулки с одной родственницей чуть старше меня, нас спросили: «Ну хорошо, что вы видели на прогулке?» Со множеством подробностей я рассказала целую драму. Моя маленькая спутница, по-детски честная и простодушная, посмотрела на меня с расстроенным видом и оборвала, крича ужасным голосом: «Но ты же лжешь!»

Мне кажется, что именно с того дня я старалась выражаться точно, пытаясь ничего не добавлять, даже самую малость, хотя эта ограниченность, которую мне навязывали, меня страшно огорчала.

Слишком многие не проводили различия между мифом и ложью. После этого случая я поняла, что нужно заменить слушателя своих историй на бесконечно щедрого и доверчивого: я начала рассказывать свои сказки о подлинной жизни Доброму Богу по вечерам в темноте. Я ему изливала легко, без понукания, целые истории. Эти истории были особенными. Они порождались, мне кажется, из желания обладать властью, чтобы присоединить к Доброму Богу внешний мир, такой будничный рядом со скрытым миром. И совсем не случайно, если я заимствовала материал для своих историй в реальных событиях, во встречах с людьми, животными или предметами, иметь Бога в качестве слушателя было достаточным основанием, чтобы придать им сказочный характер, который мне не нужно было подчеркивать. Напротив, речь шла только о том, чтобы убедиться в существовании реального мира. Конечно, я ничего не могла рассказать такого, чего Бог в своем вечном всеведении и могуществе уже бы не знал; и это как раз гарантировало в моих глазах несомненную реальность моих историй. Поэтому, не без удовлетворения, я начинала всегда с этих слов: «Как Тебе известно…»

О «маленькой трагедии», из-за которой эта воображаемая связь, хоть и неясная, оборвалась, мне вспомнилось во всех подробностях только очень поздно, на склоне моих дней; о ней упоминается в маленьком рассказе, названном «Час без Бога», но ребенок из рассказа помещен в другом месте и других условиях: может быть, для того, чтобы выразить свое скрытое «я», мне нужно было всегда создавать определенную дистанцию.

А дело было так.

Слуга, который зимой приносил в город свежие яйца из нашей сельской