Эротика - Лу Андреас-Саломе

нравоучениями, в которых он тогда совсем не нуждался. Что-то вроде благоговейного и тайного бунта заставило меня отвергнуть доказательства его существования, его прав, власти, его несравненной доброты; я испытывала что-то вроде стыда, потому что все это мне казалось глубокими тайнами моего детства. Пастор слушал все это, изумленный. Конкретно вопрос о конфирмации был решен следующим образом: апеллируя к болезни моего отца, Дальтон убедил меня остаться на второй год подготовки, чтобы, покидая Церковь, не спровоцировать конфликт, который неизбежно расстроит мою семью. Но я все-таки ее покинула. То, что повлекло это решение, не было фанатичной любовью к правде, а, скорее, инстинктивным и бесповоротным внутренним чувством Судьбы. Перед этим я увидела сон, в котором мои губы произносили «нет».

В течение жизни моя учеба и другие обстоятельства привели меня к занятиям философией и даже теологией – сферам, к которым меня всегда стихийно влекло. Однако это вовсе не было связано с прирожденной набожностью моей натуры и уж совсем никак с моим внутренним переломом. Никогда интеллектуальным усилием я не пыталась возродить прежнюю детскую веру, так как она никогда не осмеливалась проникать в «мысль взрослого человека». Слишком ранний характер впечатлений детства, описанных мною, мог бы по справедливости показаться исключительным и вызвать удивление, потому что он был, без сомнения, связан, как я уже сказала, с сильной инфантильной регрессивностью, или желанием задержаться в детстве. Слишком ранний образ Бога, сформировавшийся в этих недрах, не выдержал бы попытки позднейшего одухотворения: никакая концепция Бога не «приручила» бы моих смутных детских интуиций, а разрушила бы их более чем жестоко и только вызвала бы сильное потрясение. Разумеется, я одобряла и нередко восхищалась тем, как другим удавалось демаршем мысли создать для себя какой-то суррогат – отсеянный и интеллектуализированный – из своей непосредственной изначальной набожности, которую им приходилось каким-то способом связывать с ментальной зрелостью. Конечно, это часто было для них наилучшим способом прослеживать свою внутреннюю эволюцию, постичь урок своей жизни, что им действительно удалось много лучше, чем мне, которая никогда не могла «переварить» этот «урок своей жизни», не останавливаясь многократно и не переводя дух на «промежуточных станциях». В конце концов, это так и осталось для меня неисполнимой задачей.

Что меня, однако, больше всего привлекало к людям – и к живым, и к уже не живущим, – которые полностью посвятили себя этому виду размышлений, так это их индивидуальность. Напрасно призывали они на помощь всю возможную философскую сдержанность; было ясно, что в динамическом развитии Бог был их первым и последним опытом среди всех, которые им суждено было пережить. Что другое, пережитое ими, можно было бы сравнить с этим опытом? Я никогда не переставала любить их любовью, которая ищет путь к человеческому сердцу, откуда таинственно проистекает наша подлинная судьба.

И все же помимо негативного результата мой инфантильный опыт богоутраты имел на том этапе и решающий позитив: он заставил меня, отрешенную, погруженно-мечтательную, окончательно окунуться в реальность жизни. Я уверена, что для меня, насколько я могу судить по своей биографии, сентиментальные заменители Бога смогли бы только уменьшить его значение, умалить его, оскорбить. Однако охотно признаю, что для многих опыт интеллектуальной трансформации детской веры является совершенно иным, для них это образ, ведущий их дальше, – то, чего я не смогла достичь.

И тем не менее я сумела достичь чего-то принципиально другого – мне удалось дать продуктивный, творческий ответ на первое детское испытание: вера в чудесное всемогущество Доброго Бога была преобразована в фундаментальное чувство беспредельной солидарности моей судьбы со всем, что существует. Оно родилось спонтанно в то самое время и никогда уже не теряло своей силы – это была презумпция всеобщего равенства судьбы, которая простирается не только на других людей, но готова слиться со всеми песчинками Космоса. Ценность любой вещи не может быть поколеблена ничем – ни убийством, ни разрушением, ничто не смеет нас заставить не считаться с его онтологической священностью, уважая бремя его существования, которое оно разделяет с нами, потому что, как и мы, он есть.

Не могу подобрать слово, чтобы вы смогли понять эмоциональный шлейф, тянущийся от изначального моего отношения к Богу. В действительности, не было никакого другого желания во всей моей жизни более непреодолимого, чем потребность в священном почитании, ибо любое иное желание по отношению к чему-то или к кому-то всегда уже было вторичным. Так что это слово – почитание – еще раз помогает мне выразить солидарность нашей судьбы с другими судьбами, солидарность, которая касается самых важных вещей, хотя, когда речь идет о Судьбе, и самые маленькие вещи имеют свое значение. Иными словами, всегда, когда нечто «есть», оно аккумулирует в себе всю силу Бытия, как если бы эта вещь была всем.

И потому, вне всякой логики и, может быть, вразрез всему рассказанному выше, я должна признать, что любая форма веры, даже самая абсурдная, была бы предпочтительней того, что человечество окончательно утратит сакралитет – священное чувство почитания, единственно способное высекать в нас искру сопричастности со Всем, с целостностью и переплетенностью судеб.

Опыт любви

 Бывает, что для всей жизни наступает момент, когда стремишься к новому дебюту, разновидности возрождения, и формулировка, определяющая чувственную зрелость как второе рождение, верна. После того как проходит несколько лет привыкания к миру, который нас окружает, к его законам и способам мыслить, которые, вполне естественно, заполоняют нашу маленькую голову, в нас внезапно пробуждается жизненный инстинкт приближения физического созревания, восстающий против отвлеченных материй с таким пылом, что мир, кажется, только начинает создаваться; это мир, куда пришел ребенок – не знающий ничего и ничего не желающий знать, будучи отданным неистовству первых желаний.

Даже самый прозаичный опыт может породить это очарование, это чувство, что мир становится совершенно другим, новым, и все, что ему противоречит, – не более чем невероятное недоразумение. Но мы не можем упорствовать в этом отважном утверждении, так как мир, такой, какой он есть, заканчивается, когда мы обретаем разум; именно поэтому, много позднее, когда мы оглядываемся на наше прошлое, весь этот «романтизм» пересиливает меланхолия – как озеро в лесу, освещенное луной, или призрачные развалины. Глубокая пульсация нашего существа тогда смешивается в нашей душе с всплесками чувств, связанных с какими-то прошлыми событиями нашей жизни, и непропорционально, и бесплодно. Но то, что напрасно называют романтичным, разыгрывается в реальности того священного пространства, что в нас является совершенно незыблемым, крепким, оригинальным, даже нашей жизненной силой, единственно способной смело выступить против внешнего мира, так как