Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают - Даниэль Штрассберг

потому, что она просто не может представить себе его смысл. Вместе с тем в этот момент она впервые «видит» дорожный знак: алюминий, красный, белый, черный цвета, круглую форму, едва заметное покачивание на ветру.

По мнению Харриса, эйфория возникает вследствие того, что разум возвращается в досимволическое, «естественное» состояние, в котором он уже не может – и не обязан – приписывать восприятию значение. Он может полностью погрузиться в само восприятие: наконец-то он не смотрит сквозь мир, а видит его. Согласно Ницше, человек обобщает впечатления, «делая их бесцветными и холодными понятиями, для того чтобы привязать к ним челнок своей жизни и своих поступков»[178]. Но иногда ему хочется, чтобы его унесло течением. Он хочет потеряться и освободиться от корсета разума, понятий и знаний, чтобы наконец увидеть мир таким, какой он есть на самом деле. Парадоксально, но иллюзия открывает взгляд на реальность.

Идея о том, что разум приглушает яркость опыта и что поэтому люди проводят свою жизнь в поисках экстатических моментов и интенсивных переживаний, встречается не только у Ницше, она была крайне популярна в XIX и XX веках. Можно отправиться на войну или в дикую природу, можно посвятить себя искусству или поучаствовать в спиритических сеансах, можно прыгнуть с тарзанки или принять наркотик – или посетить Всемирную выставку[179].

Всемирные выставки

Лондон, 1851 год. Посетители выставки входят в огромный собор из стекла и стали – больше, чем собор Святого Павла, – чтобы полюбоваться «образцами промышленного и художественного развития всего человечества»[180]. Конечно, это сооружение было больше похоже на огромную оранжерею, чем на место поклонения (ведь все же его спроектировал садовый архитектор Джозеф Пакстон), но его размер вызывал всеобщее восхищение. Какой инженерный подвиг! Что касается самой выставки, если на осмотр каждого из 17 062 экспонатов тратить всего три минуты, то нужно было бы проводить там по восемь часов каждый день в течение четырех месяцев. Концепция мероприятия трудно определима; впечатление полного беспорядка усиливается множеством нераспакованных коробок. Только деление на четыре большие секции позволяет сориентироваться. Наряду с сырьем, продуктами и искусством в одной из секций представлены машины. Заметно раздраженный журналист, пытаясь понять смысл происходящего, вопрошает: «Выставка не является ни собранием произведений искусства, ни кабинетом редкостей. Господи, что же это такое?»[181]

Это кунсткамера современности, можно было бы ответить ему. Машины вернулись туда, откуда они когда-то пришли. Посыл остался прежним: смотрите сюда! Но не как в прошлом: «Смотрите, на что способен Всевышний», а скорее так: «Смотрите, на что способно человечество!» Точнее говоря: посмотрите, на что способно «цивилизованное» человечество, его белая, мужская, христианская часть. Участники выставки под руководством принца-консорта Альберта были заинтересованы не в объяснении экономических или технических моментов, а в эффектном зрелище колониального превосходства, облаченном в хлипкую универсалистскую мантию. На бесчисленных всемирных выставках тех лет Европа, замаскированная под человечество, отражалась в своей продукции.

Один предмет с Парижской всемирной выставки 1889 года иллюстрирует, чего добивались ее организаторы. Хотя (или, пожалуй, поскольку) он не мог применяться ни для чего иного, кроме как – на это и был расчет – для управления эмоциями масс, он стал изюминкой выставки и абсолютным магнитом для толпы. Речь, конечно, идет об Эйфелевой башне, которая пользуется успехом у публики и по сей день. Вероятно, сочетание восхищения перед огромным инженерным достижением и невероятного панорамного вида, открывающегося с башни, рождает то опьянение силой и восхищение собой, от которых предостерегал еще Августин.

Те, кто не был движим национальной враждой, как упомянутый немецкий журналист, приходили в неописуемый восторг, глядя на представленные образцы техники. Их интенсивные переживания, пожалуй, можно сравнить с мистическим опытом, правда, человеческое «Я» в них сливалось не с Абсолютом и не с космосом, а с нацией. Вопреки тщательно культивируемой универсалистской риторике, всемирные выставки были полностью на службе растущего национализма. На первой выставке в Лондоне из 172 золотых медалей 79 достались Великобритании, за ней следовала Франция с 56 первыми местами. Немцы были далеко позади, на третьем месте – всего 13 медалей. Обиженные, они после этого несколько лет не принимали участия во всемирных выставках.

Никто не мог предсказать, будет ли лондонская выставка успешной. Если бы посетители не пришли, то по прошествии 141 дня организаторы оказались бы с огромной горой долгов. Чтобы проект не обернулся финансовой катастрофой, необходимо было привлечь рабочий класс. Долго велись переговоры о цене за вход: она не могла быть слишком высокой, поскольку иначе ни один рабочий не смог бы себе этого позволить, или слишком низкой, дабы избежать убытков. Расчет, очевидно, оправдался: многие из 6 039 195 посетителей принадлежали к рабочему классу. Это не только принесло солидную прибыль, но и имело чрезвычайно важный побочный эффект для Британии.

В среде рабочих в то время все бурлило. Их страдания были вопиющими, а условия жизни – бесчеловечными:

Что скверный воздух Лондона и в особенности его рабочих кварталов в высшей степени благоприятствует развитию чахотки, это доказывает истощенный вид очень значительного числа людей, встречающихся на улицах. Если пройтись по улицам рано утром, в то время, когда все спешат на работу, прямо изумляешься, как много встречаешь людей, которые производят впечатление чахоточных или близких к этому состоянию. Даже в Манчестере люди выглядят не так; эти бледные, тощие, узкогрудые привидения со впалыми глазами, которые встречаются на каждом шагу, эти бессильные, вялые, лишенные всякой энергии лица я видел в таком огромном количестве только в Лондоне, хотя в фабричных городах Северной Англии чахотка тоже ежегодно уносит немало жертв. С чахоткой соперничает, если не считать других легочных заболеваний и скарлатины, прежде всего тиф – болезнь, производящая самые страшные опустошения среди рабочих.

Повсеместное распространение этого бедствия приписывается в официальном отчете о санитарных условиях жизни рабочего класса непосредственно плохому состоянию рабочих жилищ, их скверной вентиляции, их сырости и грязи[182].

Так Фридрих Энгельс, друг и соратник Карла Маркса, описывает страдания английского рабочего класса.

Кроме того, степень организованности рабочих достигла такого уровня, что для многих революция стала лишь вопросом времени. Сказать, что революция была отменена из-за всемирных выставок, было бы сильным преувеличением, но не совсем неправдой. Действительно, рабочие были охвачены национальным ажиотажем, и отождествление с великими изобретениями британских (французских, немецких) инженеров, с достижениями британской (французской, немецкой) промышленности не только заставило их забыть о своих страданиях, но и затуманило их сознание реального врага. Маркс быстро понял это. То, что он писал острым пером о своих немецких соотечественниках, mutatis mutandis применимо и