Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают - Даниэль Штрассберг

Промышленная выставка открыла новую эру в жизни эмиграции. Огромная волна немецких филистеров наводнила в течение лета Лондон; немецкий филистер чувствовал себя неуютно в обширном, наполненном гулом Хрустальном дворце и во много раз более огромном и шумном, грохочущем, орущем Лондоне; покончив с выполнением в поте лица обременительных дневных трудов по обязательному обозрению выставки и прочих достопримечательностей, он отдыхал в ресторане «Ханау» Шертнера или ресторане «Звезда» Ге́рингера, где все пропахло пивным уютом, табачным дымом и трактирной политикой. Здесь «была налицо вся родина», и вдобавок здесь можно было безвозмездно лицезреть величайших мужей Германии. Они сидели тут же – члены парламента, депутаты палат, полководцы, клубные ораторы прекрасной поры 1848 и 1849 гг., дымя своими трубками, как и все прочие смертные, и изо дня в день с непоколебимым достоинством обсуждая coram publico[183] высшие интересы родины. Это было место, где немецкий мещанин, если, впрочем, ему не жаль было потратиться на несколько бутылок весьма дешевого вина, мог досконально узнать все, что происходило на самых секретных совещаниях европейских кабинетов. Здесь можно было узнать с точностью до минуты, когда «начнется штурм». При этом штурмовали одну бутылку за другой, и сторонники разных мнений расходились по домам, хотя и нетвердо держась на ногах, но поддерживаемые сознанием того, что они внесли свою лепту в дело спасения родины[184].

Всемирные ярмарки очень эффектно демонстрировали национализм, а машины были их флагманами. Не было более сильного аргумента в пользу национализма, чем машины. Как в Средние века машины из кабинетов редкостей держали верующих в узде, так и в XIX веке национализм с помощью машин подавлял любой возможный бунт рабочего класса. Более того, рабочие надеялись, что те самые машины, у которых они работали по 12–14 часов в день шесть дней в неделю, однажды освободят их. Надежду на то, что когда-то машины полностью заменят человеческий труд, питал и Маркс:

Таким образом, капитал помимо своей воли выступает как орудие создания условий для общественного свободного времени, для сведения рабочего времени всего общества к все сокращающемуся минимуму и тем самым – для высвобождения времени всех членов общества для их собственного развития[185].

Иллюзия жизни

Даже в XIX веке, когда машины уже давно стали центральным элементом индустриализации и двигателем экономики, они сохранили свои развлекательные функции создания иллюзий, управления эмоциями и распространения информации. В какой-то мере они и сегодня вращаются вокруг темы жизни.

В эпоху романтизма возник антагонизм жизни и машины или природы и машины, который прочно укоренен в нашем сознании и по сей день. До этого, по крайней мере в рамках определенной традиции, машина считалась идеальной моделью живого тела и метафорой природы. Теперь в ответ на индустриализацию машины стали восприниматься как отрицающие жизнь, негибкие и шаблонные, тупые и нетворческие. Вот что пишет горный инженер Георг Филипп Фридрих фон Харденберг, более известный как Новалис:

Наша повседневная жизнь представляет собой нескончаемый круговорот одних и тех же действий. Этот круг привычек является средством ради главного средства – нашего земного бытия как такового, в котором смешаны разнообразные способы существования. Филистеры живут только повседневной жизнью. В этом главном средстве им видится единственная цель. Кажется, что они суетятся только ради повседневности, и их собственные высказывания свидетельствуют об этом[186].

Филистеры, которые машинально работают, думают, играют на пианино или занимаются сексом, упускают жизнь. Тот, кто хочет жить интенсивно, должен избегать всего того, что постоянно повторяется, и любых привычек. Однако машины не только сами являются воплощением пустого повторения, они также вынуждают рабочих жить пустой и механической жизнью. Символом этого стала знаменитая сцена из фильма «Новые времена» (1936), в которой Чарли Чаплин беспомощно протискивается сквозь гигантскую машину, продолжая бессмысленно двигать два гаечных ключа.

Машины ассимилируют людей и превращают их в винтики огромного механизма. У Маркса читаем:

Однако будучи включено в процесс производства капитала, средство труда проходит через различные метаморфозы, из которых последним является машина или, вернее, автоматическая система машин (система машин, являющаяся автоматической, есть лишь наиболее завершенная, наиболее адекватная форма системы машин, и только она превращает машины в систему), приводимая в движение автоматом, такой движущей силой, которая сама себя приводит в движение. Эта автоматическая фабрика состоит из множества механических и интеллектуальных органов, так что сами рабочие определяются только как сознательные ее члены[187].

Ранее мы познакомились с двумя аристотелевскими видами движения – естественным (камень падает на землю) и насильственным (камень подбрасывают). Оба эти движения вызываются влиянием извне: чтобы камень упал, его нужно сначала поднять; чтобы он полетел вверх, его нужно бросить с силой. Но Аристотель описывает еще один вид движения: есть тела, двигающиеся сами по себе, kat auto. Их не нужно толкать, потому что они имеют начало движения и покоя в самих себе. Птица летит сама по себе, подсолнух сам поворачивается к солнцу, пальцы как бы сами по себе скользят по струнам. Все они следуют внутреннему закону – потому что они живые. «Из естественных тел одни наделены жизнью, другие – нет»[188], – пишет Аристотель. Живым, таким образом, является любое тело, которое движется само по себе, kat auto, согласно своему собственному принципу.

Это понятие движения ближе к современному концепту агентности (agency), чем к ньютоновскому учению о движении. В философском словоупотреблении термин «агентность» обозначает начальную точку направленного действия; можно говорить о направленности без направляющего сознания или, как бразильский этнолог Эдуард Вивейруш де Кастру, о центре интенциональности[189].

Сборочный цех машинной фабрики Эшера-Вайсса в Цюрихе (1875)

Аристотелевское учение о движении устарело, убеждают нас физики; со времен Ньютона движение – это перемещение тел в пространстве под действием силы, не более того. Камни, деревья и автоматы ничего не хотят, у них нет ни души, ни цели. Но мы, люди, в глубине души остались аристотелианцами. Если мы видим нечто, что, как кажется, движется по собственной воле, то, вопреки нашему здравому смыслу, мы считаем это живым и приписываем ему намерение: компьютер отказывается ОТКЛЮЧИТЬ CAPS LOCK только для того, чтобы позлить меня, улитки уничтожают свежую рассаду из чистой злобы, а голос в навигаторе становится все более раздраженным, когда мы игнорируем его указания. Артефакты, как и природные объекты, кажется, действуют по собственной воле и (в основном) со злым умыслом. Мы невольно приписываем вещам намерения или агентность, для нас они одушевленные, даже если