Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают - Даниэль Штрассберг

Механические часы как модель мира

Механический часовой механизм завоевывает позиции с головокружительной скоростью. Спустя 70 лет после его изобретения в Западной Европе едва ли осталась хотя бы одна церковная башня без часов. Некоторые исследователи связывают успех механических часов с подъемом городской буржуазии, начавшимся в XIV веке. Без дисциплинирования труда с помощью часов это было бы немыслимо[233]. Это просто анахронизм. Пока пружина не заменила гравитацию в качестве движущей силы, а маятник и баланс не обеспечили синхронизацию, ход часов был настолько неточным, что специальный работник – в Англии его называли governor – должен был ежедневно сверять церковные часы с солнечными. Даже Исаак Ньютон пользовался солнечными часами, чтобы узнать, сколько времени; механические часы ему были нужны только для философских рассуждений. Прошло почти шесть веков, прежде чем механические часы стали также инструментом буржуазной трудовой дисциплины.

Хотя механические часы были изобретены именно с целью измерения времени, они привлекали не этим, а своей способностью приводить вещи в движение.

Вначале механические часы, особенно со шпиндельным спуском, еще понимались как аллегория добродетели умеренности (temperantia): как спуск умеряет ускорение груза, так разум и вера должны сдерживать страсти. Однако вскоре часовой механизм провозгласил другую, гораздо более подрывную идею: человек освободился от Бога! Отсчитываемое часами время утверждалось в противовес постоянно текущему времени Бога. В стихотворении Ганса Магнуса Энценсбергера (1929–2022) воспевается чудо техники – часы, построенные Джованни де Донди из Падуи между 1365 и 1384 годами, которые показывали не только время, но и ход Солнца, Луны и известных в то время пяти планет – Венеры, Марса, Сатурна, Меркурия и Юпитера, а также точную продолжительность дня, дату и святых, поминаемых в этот день:

Джованни де Донди из Падуи посвятил всю свою

жизнь созданию часов. […]

Бесцельные и остроумные, как «Триумфы»,

часы из слов,

сооруженные Франческо Петраркой.

Вычислительная машина, и вместе с тем

снова небо.

Из латуни[234].

Подобно поэме из латуни, бесцельной и остроумной, Астрариум[235] де Донди устанавливает ту аналогию, которая на века стала матрицей европейской интеллектуальной истории. Вселенная – это гигантский часовой механизм, который можно наблюдать лишь частично. Однако на основании немногих наблюдений человек с часами может построить ее модель и, опираясь на нее, сделать выводы об оригинале. Исходя из наблюдений строится модель, которая служит основой для реконструкции оригинала.

Потребовалось еще некоторое время, прежде чем часы были полностью приняты в качестве модели космоса. Наконец, через четыре века после де Донди этот момент настал. Христиан Вольф (1679–1754) в своей «Метафизике», популярном учебнике по философии в XVIII века, писал:

Мир есть целое, а вещи, которые существуют наряду друг с другом, как и те, которые следуют друг за другом, составляют его части. То, что состоит из частей, является составной вещью. И так как каждый мир есть целое, которое состоит из различных частей, то любой мир должен быть составной вещью. Поэтому сущность [мира] должна состоять в способе соединения [частей]. […] Так как сущность мира неизменная, то он не мог бы более оставаться тем же самым миром, если бы из него была удалена самая ничтожная часть или если на ее место была бы поставлена другая или новая [часть], даже если бы большинство оставалось подобным предыдущим. Точно так же обстоит дело с любой составной вещью. Если из часов изъять одну часть, от которой зависит их ход, и заменить ее на другую, то часы более не будут оставаться теми же самыми, что и прежде. Если с колеса спилить хотя бы один зубец, то после такого изменения у часов будет совершенно другой ход[236].

Механические часы как модель систематизируют знания о человеке, государстве и мире в ту эпоху, которая сейчас называется механистической. В XVII и XVIII веках едва ли найдется выдающийся автор, который не сравнивал бы мир с часами, а Бога – с часовщиком. В этой модели мир последовательно детерминирован и полностью геометрически воспроизводим, подобно государству и человеческому телу. Томас Гоббс начинает «Левиафан» с этого образа:

Человеческое искусство (искусство, при помощи которого Бог создал мир и управляет им) является подражанием природе как во многих других отношениях, так и в том, что оно умеет делать искусственное животное. Ибо, наблюдая, что жизнь есть лишь движение членов, начало которого находится в какой-нибудь основной внутренней части, разве не можем мы сказать, что все автоматы (механизмы, движущиеся при помощи пружин и колес, как, например, часы) имеют искусственную жизнь? В самом деле, что такое сердце, как не пружина? Что такое нервы, как не такие же нити, а суставы – как не такие же колеса, сообщающие движение всему телу так, как этого хотел мастер? Впрочем, искусство идет еще дальше, имитируя разумное и наиболее превосходное произведение природы – человека. Ибо искусством создан тот великий Левиафан, который называется Республикой, или Государством (Commonwealth, or State), по-латыни – Civitas, и который является лишь искусственным человеком, хотя и более крупным по размерам и более сильным, чем естественный человек, для охраны и защиты которого он был создан[237].

Человек – это часы, государство – большие часы, состоящие из множества маленьких, космос – огромные часы, охватывающие все остальные. Помимо прочего, это делает вселенную совершенно прозрачной: любой может посмотреть на часы и увидеть, как они работают. На первый взгляд в этой модели нет ничего революционного. Механизм просто повторяет одни и те же движения, предусмотренные его конструкцией, он ничего не решает, ничего не меняет, ничего не хочет. Именно поэтому и нужен часовщик: то, что собирается, не может собраться само, то, что изменяется, не может измениться само. Поэтому геометризация природы неизбежно означает подчинение ее Творцу, который построил мир по рациональным принципам геометрии. В этом смысле часы несут послание рациональной теологии творения или, как мы говорим сегодня, разумного замысла (или разумного дизайна, intelligent design). Хорошо упорядоченная природа должна быть тщательно спланирована и собрана Творцом, так же как часы должны быть созданы часовщиком[238]. Сегодня это звучит так:

Разумный дизайн начинается с наблюдения, что разумные агенты производят сложную и специфическую информацию (CSI). Теоретики дизайна выдвигают гипотезу, что если природный объект спроектирован, то он должен содержать высокий уровень CSI. Затем ученые проводят экспериментальные исследования природных объектов, чтобы определить, содержат ли они сложную и специальную информацию. Легко проверяемой формой такой информации