Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают - Даниэль Штрассберг

путешествиям, Томас Гоббс – так зовут англичанина – быстро воссоединяется со своим прежним кругом друзей, прославленной группой свободных мыслителей, неофициальным секретарем которой является Марен Мерсенн, тот самый монах, с которого мы начали эту историю.

Идейный раскол между монахом Мерсенном и материалистом Гоббсом достиг предела, но общий опыт войны заставляет их на время забыть обо всех разногласиях. В континентальной Европе уже почти три десятилетия бушует религиозная война, затмившая предшествующие своими разрушениями, страданиями и жестокостью. Повсюду лежат тела убитых, замученных и изнасилованных людей. Банды мародеров оставляют кровавые следы из сожженных городов, обезлюдевших деревень, опустошенных полей и земель. Война, сопровождаемая голодом и эпидемиями, сократила население Европы почти на четверть. В «Симплициссимусе» Ганс Якоб Кристоффель фон Гриммельсгаузен описывает весь этот ужас:

Земля, у которой в обычае покрывать мертвых, тогда сама была покрыта мертвыми телами, кои все лежали на свой лад: головы, потерявшие своих природных хозяев, и, напротив того, тела, коим недоставало голов; у иных же прежалостным и ужасающим образом вывалились внутренности, а у иных размозжены черепа, так что и мозги разбрызгало[242].

«Список ущерба», представленный ответственным лицам после рейда имперских солдат на Райнхайм в Гессене в мае 1635 года, гласит: «Ганс Филипп Госсман из Шпахбрюккена избит до смерти. Беременной жене Ганса Герхарда переломали ребра, и она вскоре умерла. Жена Якоба Ганса изнасилована до смерти. Ганс Симон был повешен вместе со своими рядовыми […] Итого: 18 человек»[243].

Тем временем по ту сторону пролива[244] огонь, тлевший с момента захвата власти Яковом I, перерос в настоящий пожар. В 1642 году, уже после бегства Гоббса, разгорелась гражданская война между сторонниками английского короля и сторонниками парламента, которая отличалась особенной жестокостью.

Опыт войны вызывал тревогу и у набожного Мерсенна, и у неверующего Гоббса. Как предотвратить подобное варварство в будущем? Как можно навсегда умиротворить обескровленную Европу? Гоббс и Мерсенн рассматривают свои философские начинания как проект мира. Они оба согласны, что интерсубъективно проверяемое, универсально обоснованное знание с прочным фундаментом является необходимой предпосылкой для прочного мира. Пока друг Мерсенна по иезуитскому колледжу Ла Флеш, Рене Декарт, работал над изложением fundamentum inconcussum[245], Мерсенн и Гоббс определяли врагов мира: самая большая опасность, по их словам, исходит от энтузиастов, фантазеров, сектантов и религиозных фанатиков. «Энтузиастами мы называем фанатичных людей, которые притворяются или действительно предполагают, что воспринимают дыхание Бога или вдохновение, и дьявольским, меланхолическим или умышленным заблуждением обманывают себя и других, что такое вдохновение должно быть приписано божественному откровению»[246], – пишет церковный историк Фридрих Спангейм в том же 1643 году.

Те, кто, подобно духовидцам, мечтателям и энтузиастам, ссылается на существование невидимых сил, делают невозможной независимую проверку своих утверждений. Фанатики превращают личное переживание в божественное вдохновение и защищают его от любой критики – как и в наши дни. Ни книги, ни опыт других людей не могут ничего противопоставить авторитету внутреннего опыта и личного откровения. А там, где отсутствуют возможности интерсубъективной и дискурсивной проверки утверждений, начинаются насилие и война.

За годы классического иезуитского обучения в Ла Флеш Марин Мерсенн понял, что схоластический аристотелизм, которым его там усиленно потчевали, не может стать основой для прочного мира. Христианство, которое до сих пор было более или менее монолитным, раскололось на бесчисленные секты и течения; повсюду герметики, маги, алхимики и каббалисты боролись за расположение сбитой с толку аудитории. Каждая секта утверждала, что она говорит от имени истинного христианства и живет в мире, полном тайных знаков и символов, где ей открывается сокровенная истина мироздания. Знакомые с древними учениями Каббалы (которая на самом деле была не такой уж древней) или таинственного египетского жреца Гермеса Трисмегиста, они могли читать природу как открытую книгу.

Кроме того, Реформация поставила в непростое положение Церковь как единственного хранителя истины. Реформаторы опирались на внутренний голос, который открыл им моральную истину. Совесть (conscientia, или conscience) учила знанию, которое было столь же несомненным, как и знания богословов[247].

Обе тенденции имели одинаковые последствия: отныне не существовало обязательного канона, к которому могли бы обращаться все люди, и каждый был готов взять в руки оружие и отправиться на войну за свою правду.

Возможно, в тот день на площади Вогезов Мерсенн и Гоббс говорили о том, как бороться с фанатиками и энтузиастами, и сошлись на воображаемом мирном договоре. Несмотря на существовавшие между ними фундаментальные разногласия по поводу бессмертной души, их договор мог бы начинаться так:

Мы признаем необходимость универсальной и проверяемой науки для обеспечения мира и благополучия в Европе. Для этого необходимо соблюдение следующих условий:

1. Только математизированная физика, подобная той, что разработана Галилео Галилеем для механики, может быть основой надежного знания.

2. Только если материя пассивна и не имеет собственной агентности, можно определить законы природы. Как только в дело вмешивается мировая душа со своими собственными намерениями и целями, законы природы теряют свою значимость и полезность.

3. Материи нельзя приписывать способность к действию. Управление – это исключительно дело духа.

4. Движение не является свойством материи, его следует объяснять из сочетания частей и передачи сил.

Этот фиктивный договор, по сути, определял, кто или что может обладать агентностью. Он предусматривал, что направленное действие производится только духовными существами, все нечеловеческие существа лишены его. Только дух может иметь волю, а материя должна подчиняться. Соответственно, Церковь заботится о душе, а наука – о теле. Между ними разрываются фанатики.

Таким образом устанавливалось фундаментальное для западной онтологии различие между природой и культурой: природа материальна, культура духовна. Часто отвергаемое разделение тела и души, по сути, было также частью проекта мира, вопросом политических компетенций.

Договор сохранял силу в течение долгого времени. Спустя почти три века после Вестфальского мира, положившего конец Тридцатилетней войне, 12 августа 1950 года папа Пий XII опубликовал примечательный документ. Европа снова лежала в руинах. Люди снова убивали, насиловали, пытали и сжигали друг друга за свои внутренние убеждения, и снова перед Церковью встала задача объединиться с естественными науками для борьбы с энтузиастами, которых теперь называли идеологами. Главным препятствием на пути к мирному соглашению между Церковью и наукой был уже не гелиоцентрический взгляд на мир, а доктрина эволюции. В энциклике «В человеческом роде» (Humani generis) папа Пий выражает свою позицию:

Если кто рассмотрит состояние дел вне христианской паствы, то с легкостью обнаружит основные течения, которым следует немало ученых мужей. Иные неразумно и опрометчиво полагают, будто эволюция, существование которой не было полностью доказано даже и в