Хватит выгорать. Как миллениалы стали самым уставшим поколением - Энн Хелен Петерсон

ли переписка с мамой «досугом»? А 35-минутные занятия на кардиотренажере в спортзале? Или бессмысленное листание ленты, или чтение последних политических новостей в кровати, или присмотр за детьми в парке?

Отчасти наша проблема в том, что мы больше работаем. Но отчасти и в том, что в технически свободные часы мы никогда не чувствуем себя свободными от оптимизации ни телесно, ни умственно, ни социально. Слово «досуг» (leisure) происходит от латинского licere, которое можно перевести как «допустимо» или «быть свободным». Досуг, таким образом, – это время, когда вам позволено заниматься своими делами, свободное от обязанности создавать то, что ценится. Но когда все часы теоретически можно конвертировать в дополнительную работу, ничем не занятые часы ощущаются как упущенная возможность или просто презренный провал.

«Среди всех своих знакомых я – самый неотдыхающий человек», – сказала мне Кэролайн, белая тридцатилетняя писательница и подкастер. Она стала такой из-за первой работы (в посткризисное время) и статуса фрилансера (где всегда можно сделать больше). «Мне всегда приходилось монетизировать свои хобби, хотела я этого или нет», – рассказала она. Даже уезжая в «отпуск», она снова и снова садится за работу.

Кэролайн уверена, что каждая задача должна улучшать ее жизнь. Можно хлопотать по дому, потому что так она «способствует» организации рабочего пространства и жизни; можно и вести Twitter и Instagram, потому что так она развивает свой бренд, который обеспечивает ее работой. «Мне кажется, что меня мотивирует даже не зарплата, а страх, что у меня не хватит инструментов или таланта, чтобы жить дальше, – объясняет она. – Врачи всегда могут лечить, юристы всегда могут консультировать, но моя специальность принадлежит креативному классу, и я не знаю, что будет через пятнадцать, тридцать, пятьдесят лет».

Каждая возможность, каждый контракт с издательством, каждый подкаст может стать для нее последним. «Дело в том, что я очень преуспела в этой суете, – говорит она, – и осознание того, что с таким образом мыслей я хорошо зарабатываю, только укрепляет мое поведение». Она читает о важности отдыха и безделья, и считает, что это подходит другим людям. Но, как только она пытается расслабиться, потусить, почитать книгу у бассейна, ей становится психологически неуютно. Теперь Кэролайн опасается, что она так заработалась, что больше никогда не научится нормально отдыхать.

* * *

От миллениалов я постоянно слышу это «никогда не научиться», когда они рассказывают о своем отношении к досугу. Традиционно досуг – это время, когда можно «делать что хочешь», те восемь часов в день, которые не тратятся на работу. Люди придумывали разные хобби: от бесцельных прогулок до конструирования моделей самолетов. Важно, что эти хобби предназначались не для того, чтобы человек мог стать более желанным кандидатом, заявить о своем социальном статусе или заработать лишнюю копеечку на стороне. Они предназначались для удовольствия. Вот почему так иронично, что миллениалы, которых стереотипно называют самым зацикленным на себе поколением, забыли, как выглядит занятие чем-то просто ради личного удовольствия.

Наш отдых почти не назовешь восстановительным, самостоятельным или даже веселым. Посиделки с друзьями? Устанешь организовывать. Свидания? Маята в сети. Званый ужин? Слишком хлопотно. Я не уверена, хожу ли я на утренние субботние пробежки ради веселья или потому, что это «продуктивный» способ дисциплины. Я читаю художественную литературу, потому что мне нравится читать художественную литературу или чтобы похвастаться, что я читала художественную литературу? Эти явления не новы, но они помогают объяснить распространенность выгорания у миллениалов: трудно восстанавливаться после трудовых будней, когда «свободное время» ощущается как работа.

Двести лет назад структурированный досуг вышел из аристократии. В университет поступали не ради хорошей степени в резюме, а потому что хотели стать священнослужителем или любили книги. Да что еще можно было делать в свободное время? Ну прогуляться, навестить друга, научиться играть на инструменте, играть в карты или вышивать. Но этим занимались не ради денег – их было достаточно, и все об этом знали, потому что все дни были полностью заняты досугом.

Большинство неаристократов могли себе позволить лишь краткие перерывы на религиозные службы, торжества и празднования урожая. Для жизни было привычно работать: на ферме, на кухне. Только после первой промышленной революции и массового перемещения рабочих в город и на фабрики первые реформаторы труда призвали к введению пятидневной рабочей недели. Досуг во многом был значительно «демократизирован», жители городов особенно часто стекались на многочисленные так называемые дешевые развлечения (в парки аттракционов, кинотеатры, танцевальные залы), которые создавались специально для них.

В 1926 году рост механизации и автоматизации (и, как следствие, производительности труда) подвел Генри Форда к объявлению о пятидневной рабочей неделе. В 1930 году британский экономист Джон Мейнард Кейнс предсказывал, что его внуки будут работать всего 15 часов в неделю. При наличии большого количества времени для досуга у всех классов общество будет процветать. По мнению реформаторов, возрастут участие в демократических процессах, сплоченность общества, семейные связи, филантропическая и волонтерская деятельность. У людей появится время и место, чтобы развивать идеи и искать новые, радоваться друзьям и семье, экспериментировать с новыми навыками просто потому, что они им нравятся. Какое-то время эти вещи были уделом богатых, по крайней мере, богатых мужчин. Но скоро, теоретически, они должны были стать доступными для всех.

Сегодня это видение звучит утопично или как минимум фантастично. В книге «Свободное время: забытая американская мечта» (Free Time: The Forgotten American Dream) Беньямин Ханникатт отмечает, что по мере того, как производительность труда продолжала расти, а профсоюзы начали успешно выступать за сокращение рабочих часов, гражданское общество и частные компании приступили к масштабному расширению инфраструктуры досуга. Они строили лагеря и курорты, организовывали общественные спортивные лиги, развернули «неистовое движение за парки и отдых» и разработали тысячи общественных парков, которыми мы наслаждаемся сегодня. Эти пространства были построены не для того, чтобы мы, сгорбившись, поедали там сэндвичи из Pret-a-Manger[152], отвечая на письма по телефону, а для будущего массового досуга.

Но на пути к пятнадцатичасовой рабочей неделе произошло кое-что любопытное. Сначала, по мере роста производительности труда, рабочая неделя действительно уменьшалась. Но с 1970-х годов она снова начала увеличиваться. Отчасти причиной тому был классический американский капитализм. Если можно сделать сто деталей за меньшее время, это не значит, что все должны работать меньше, наоборот, нужно работать столько же и делать больше деталей. Но отчасти это было связано и с появлением другого типа работы, «умственного труда», с другим видом «деталей».

У работников умственного труда есть «результаты» и «продукты», но, в отличие от фабричного продукта, их трудно измерить. Как следствие, они работают по найму, то есть получают фиксированную