Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают - Даниэль Штрассберг

Но поскольку вещь мыслится возможной только таким образом, она есть лишь дело искусства, т. е. продукт разумной, отличной от ее материи (частей), причины, каузальность которой (в создании и соединении частей) определяется ее идеей о возможном благодаря этому целом (стало быть, не природой вне вещи). Но если вещь как продукт природы все же должна содержать в себе и в своей внутренней возможности отношение к целям, т. е. должна быть возможной только как цель природы и без каузальности понятий о разумных существах вне ее, то для этого требуется, во-вторых, чтобы части ее соединялись в единство целого благодаря тому, что они друг другу были причиной и действием своей формы[339].

Жизнь, в отличие от часов, самоорганизуется и репродуцируется. Поэтому она мыслится только как произведение искусства, в котором все части идеально согласованы друг с другом, а не как геометрическая конструкция, – так, как если бы ее создал Бог-художник, а не Бог-часовщик.

Своим эстетическим пониманием жизни Кант фактически хотел лишь спасти математические науки, не отказываясь от возможности понять живое. Поначалу это было большим облегчением: больше не нужно выбирать между наукой и жизнью, обе имеют свое оправдание. Гёте писал своему другу Карлу Фридриху Цельтеру, что третья критика Канта подарила ему «самый радостный период жизни»; он считает «безграничной заслугой нашего старого Канта перед миром, да и, должен добавить, перед самим собой, что в своей “Критике способности суждения” он ставит искусство и природу рядом и дает обоим право»[340].

Однако ловкий ход Канта – отнять жизнь у науки и отнести ее к искусству – способствовал такому перевороту в понимании жизни, который сам философ, вероятно, никак не мог предположить: жизнь стала эстетической категорией и эстетическим переживанием.

Первоначально эстетика была наукой о чувственно воспринимаемом, и именно так Кант понимал ее в «Критике чистого разума»[341]. Несколько лет спустя, в «Критике способности суждения», она стала наукой о красоте и искусстве. Преемники Канта последовали его примеру: жизнь – это красота, говорили они, это любовь, абсолют, единство чувства и рассудка, целого и частного, космоса и личности.

А машины? Они остались на стороне науки и, следовательно, были несовместимы с жизнью. О том, что машины могут производить эстетические переживания и что в этом заключалась их главная цель на протяжении веков, забыли; интерес представляла только их полезность. Фридрих Шиллер говорит об обезбоженной земле, имея в виду, что эстетические, религиозные и мифологические мотивы больше ничего не значат для бюрократического разума буржуазии[342]. Люди, как и машины, оцениваются только по их производительности. Немецкий социолог Макс Вебер в начале XX века назвал это социальное развитие расколдовыванием мира:

Следовательно, возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация[343].

Вебер, несомненно, прав. Однако он упустил из виду тот факт, что само расколдовывание стало мифом. Захватывающий миф о безжалостном насилии машины – это обратная сторона поисков абсолюта:

От природы я перехожу к делам человеческим. Прежде всего идея человечества; я покажу, что не существует идеи государства, ибо государство есть нечто механическое, так же как не может быть идеи машины. Идею составляет только то, что имеет своим предметом свободу. Следовательно, мы должны выйти и за пределы государства! Ибо любое государство не может не рассматривать людей как механические шестеренки, а этого как раз делать нельзя, следовательно, оно должно исчезнуть[344].

Этот текст, в котором машина выступает как метафора разрушительной и дегуманизирующей силы государства, написан в 1790 году в евангелическо-лютеранской семинарии Тюбингена. Начиная с XVI века Тюбингенская семинария была престижным учебным заведением, где военная дисциплина сочеталась с глубокой верой, и обеспечивала пополнение для вюртембергского чиновничества и духовенства. Трое студентов семинарии взяли на вооружение мысли Канта о свободе и радикализировали их. Когда двое старших, Фридрих Гёльдерлин и Георг Фридрих Вильгельм Гегель, в 1788 году поступили в семинарию, за ее стенами уже вовсю бурлили революционные настроения. Студенты произносили зажигательные речи, заканчивавшиеся словами: Vive la liberté[345]! Они требовали свободы и демократии, читали «Разбойников» Шиллера и заучивали стихи мятежного поэта Кристиана Фридриха Даниэля Шубарта, который провел в тюрьме 10 лет.

Год спустя по Рейну разнеслась весть о Французской революции. Среди властей началась настоящая паника. Они пытались задушить революционный пожар, безжалостно применяя уголовные нормы.

День начинался в шесть часов утра с печально известного тюбингенского завтрака – проповеди и чтения псалмов. Те, кто не придерживался «пунктуальности, точности, аккуратности», отправлялись в карцер, после чего им предстояло пройти «острый экзамен». Но репрессии не имели эффекта, как и попытка утихомирить смутьянов с помощью ремонта камер. Было уже слишком поздно. «Наша молодежь уже заражена головокружительной свободой»[346], – проницательно заметил директор семинарии Шнуррер.

Двумя годами позже Фридрих Шеллинг, которому было всего 15 лет, поселился в одной комнате с Гёльдерлином и Гегелем. Вскоре они объединились в кружок единомышленников: каждый день они вставали в четыре часа утра, чтобы обсуждать свободу и жизнь, упиваться мыслями об абсолюте и, возможно, сочинять процитированный выше текст.

С тех пор как эти талантливые бунтари противопоставили механику и свободу, машина стала обозначать все, что противостоит свободе. Жизнь, любовь, искусство и производящая природа – это царство абсолюта. Машина в их манифесте объявлялась контрпроектом жизни.

Они понимали жизнь не так, как если бы она была произведением искусства, а как произведение искусства в собственном смысле слова. Жизнь – это не объект научного исследования, биологии или, тем более, механики; жизнь – не биологический факт, а чувство, отношение, опыт, за который нужно бороться. Тот, кто хочет понять жизнь, должен прожить ее.

Но это не так просто. Чувствовать себя живущим – это не что-то само собой разумеющееся; недостаточно просто существовать, нужно