Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают - Даниэль Штрассберг

сам Фрейд. Активный интерес к теме смерти, вылившийся в концепцию влечения к смерти, возможно, заслонил от Фрейда то, что связь между смертью и автоматом не является архетипически укорененной в человеческой психике и что машины превратились из моделей жизни в символы смерти только в конце XVIII века.

По сей день слова «машина», «механика», «автомат», «робот» и производные от них сохранили свою близость к смерти: они обозначают безжизненность, которая гнездится среди живых. Как поет Тим Бенджко в песне Keine Maschine[351]:

Я же не машина!

Я человек из плоти и крови,

И я хочу жить до последнего вздоха.

Я человек со всеми своими недостатками,

Со своими яростью и эйфорией.

Я не машина,

Я живу воздухом и воображением.

Машина работает идеально, но именно это делает ее бесчеловечной и безжизненной. Человек, который работает как машина, не совершает ошибок, но у него нет чувств, он холоден и безэмоционален. В некоторых случаях это имеет и положительные стороны, например когда Роджер Федерер играет в теннис как машина. Совершенство вызывает уважение, но оно все равно остается немного пугающим, потому что, как пишет французский теннисист Жиль Симон в своей книге «Спорт, который сводит с ума», молодые игроки ориентируются на совершенную игру Федерера и потому не развивают свой собственный стиль[352].

Для связи между техническим совершенством и бесчувственностью Гёте в «Годах учения Вильгельма Мейстера» также использует метафору автомата:

Большинство актеров было на своем месте, все были достаточно заняты своим делом и охотно занимались тем, что им полагалось делать. Личные отношения между ними были сносные, и каждый, казалось, обещал преуспеть в своем искусстве, потому что на первых порах работал с жаром и увлечением. Однако вскоре обнаружилось, что некоторые из них просто автоматы, которые могут чего-то достичь лишь там, где не требуется чувства, а скоро сюда примешались и страсти, встающие на пути всякого хорошего начинания и с такой легкостью разоряющие то, что людям разумным и благомыслящим хочется скрепить. […]

Но при всем своем пристрастии они терпели посредственность, зато трудно описать упоение, с которым они предвкушали и смаковали хорошую игру. Техническая сторона радовала их, духовная приводила в восторг, и даже обрывочная репетиция давала им своего рода иллюзию[353].

Примечательно, что холодное совершенство становится здесь признаком посредственности. Новалис подхватывает эту мысль, называя всех посредственных обывателей, цепляющихся за привычное и обыденное и даже получающих от этого удовольствие, автоматами без чувств и страстей, которых интересует только то, как получше устроить свою жизнь, чтобы все механически повторялось и оставалось предсказуемым[354]. Никаких страстей, никаких неожиданностей и никакого риска! В начале XIX века машина, автомат и механизм обозначали все, что стояло на пути настоящей, интенсивно прожитой, уникальной жизни (художника, гения, героя). Они стали символами непрожитой жизни мелкого буржуа.

Стандартизация: посредственность совершенства

Совершенство становится признаком посредственности, поскольку не допускает индивидуальности.

Две машины одного типа, работающие идеально, невозможно отличить друг от друга: обе соответствуют норме и достигают заданных стандартных значений. В случае с машинами различия всегда указывают на недостатки.

Швейцарский искусствовед Зигфрид Гидион в книге «Господство механизации» (1948) на тысяче страниц подробно описывает стандартизацию, вызванную механизацией.

Гидион объясняет, как использование технологий многократно увеличило производство товаров на протяжении веков, обеспечило продовольствие и в итоге даже сделало возможной отмену рабства[355]. В то же время механизация труда взяла свое, поскольку она была возможна только при условии стандартизации, точнее, двойной стандартизации. С одной стороны, она предполагала стандартизацию продукции: все изделия, произведенные машиной, выглядят одинаково, и чем точнее работает машина, тем больше их сходство. С другой стороны, продукция с разных производственных линий становится все более однотипной, потому что на всех заводах используются одни и те же машины. Есть еще одна причина стандартизации машин и продукции. Оптимизация их характеристик приводит к конвергенции, которая сегодня особенно заметна в автомобильной промышленности. В целях экономии топлива автомобиль должен обладать наилучшими аэродинамическими характеристиками; вследствие этого все машины на дороге имеют схожую форму и их сложно отличить друг от друга.

Учебное устройство для рационализации труда советского рабочего, разработанное Алексеем Гастевым

Но еще важнее стандартизация рабочих. Машины обычно выполняли только отдельные производственные операции, поэтому необходимы деление процесса производства и сборка продукта на завершающем этапе. По этой причине человек, работающий на этих машинах, должен был постоянно повторять одно и то же движение, которым он овладевал быстро и безупречно, то есть идеально. В первые годы советской власти в Центральном институте труда в Москве были разработаны методы постоянной тренировки, контроля и измерения движений рабочих и созданы соответствующие инструменты для отработки движений. Руки рабочего привязывали к аппарату так, чтобы он мог выполнять только одно движение. Некоторые из этих устройств поразительно напоминали сегодняшние фитнес-тренажеры[356]. Тейлоризм, очевидно, не ограничивался капитализмом.

Совершенство между подъемом, спадом и новым подъемом

Вплоть до XVIII века стандартизация производства на мануфактурах воспринималась весьма позитивно. Благодаря ей наконец-то стало возможным совершенствование, к которому человечество стремилось с незапамятных времен. Так, государственный деятель и экономист Анн Робер Жак Тюрго писал о концентрации производства на мануфактурах: «Человечество неизменно переживает все потрясения, подобно тому как морские воды переживают бури, и непрерывно приближается к совершенству»[357]. Очевидно, политик Тюрго предчувствовал, что механизация производства сопряжена с огромными потрясениями в будущем, но, сознавая возможное совершенствование человека, не считал это препятствием.

Идеал совершенствования (perfectibilité у Руссо) господствовал в эпоху Просвещения. Совершенствование означало прогресс, а прогресс означал совершенствование. Эти два понятия, определявшие друг друга, охватывали моральные, политические и экономические улучшения: больше свободы, больше справедливости, больше благосостояния.

С другой стороны, прогресс может быть достигнут только путем стандартизации и нормализации, которые распространяются на поведение каждого отдельного человека, на государственную систему и на производство. Один из героев нашей книги, инженер Просвещения Жак де Вокансон, сыграл удивительную роль в стандартизации производства. После того как интерес к его автоматам угас, Вокансон принял предложение кардинала Флери механизировать шелковые мануфактуры Франции и взялся за работу с прежними изобретательностью и упорством. Первым его шагом стало не строительство механического ткацкого станка, а основание двух фабрик. Вокансон был убежден, что автоматизация производства шелка может иметь успех только при условии разделения труда между человеком и машиной. Но для распределения отдельных этапов производства между людьми и машинами, чтобы они могли последовательно выполнять свои задачи, их