Эротика - Лу Андреас-Саломе

вопрос: почему любимый предмет так часто настолько мало нам подходит, по сравнению с большинством симпатичных нам людей, и почему тем не менее для нас все сосредотачивается в нем одном? Почти в каждой любовной страсти живет это недоразумение, и, невольно спрашивая себя о причине выбора и тайне своей зависимости, мы, как правило, не в состоянии их объяснить.

Это происходит тогда, когда в основе любовной страсти лежит физическое впечатление, причем это впечатление говорит на совершенно «другом языке», так сказать, символизирует, обещает совершенно иное, нежели то, чем оказывается душа этого человека при более близком знакомстве. Это происходит так, как будто его походка, его вид, его улыбка, его интонация, короче, все, до самых мельчайших черточек существа, рассказало о совершенно другом человеке, чем он есть на самом деле.

Если речь идет о страсти легкого рода, то этот парадокс не сильно ее разрушает, ведь она, собственно, и любит только физического человека, и потому ей не присущ трагический конфликт, подобно конфликту между любовью и презрением. В своих физических впечатлениях такая страсть не ошибается и никогда не ошибется: в этом человеческие инстинкты не могут заблудиться. Но может случиться так, что то, что она видит и чувствует в этом отдельном индивидууме, явственно подчеркнуто только физически – может быть, возрастом, предками, особенностями семьи, может быть, идущее из детства, то есть то, чего он лишился со временем, что было отрезано приобретенными позднее внутренними свойствами. Тело – более консервативная сила, и многое медленно в него «внедряется».

То, что мы любим, схоже со светом звезд, которые от нас так далеки, что их свет мы видим только после того, как они сами уже погасли. Мы любим потом нечто, что есть и чего одновременно нет, но даже потом мы любим не зря. Ибо даже потом этот еще видимый, уловимый луч угасающего света может зажечь огонь всей нашей сущности, который не смог бы так вспыхнуть ни от одной другой, самой богатой действительности. Эротически мы любим только то, что в самом широком смысле физически выражено, что, так сказать, стало физическими символами, обрело материальность. Это подчеркивает всю окольность пути от одной человеческой души к другой. Это означает, что мы уже действительно никогда не приблизимся друг к другу, и нечто подобное только изображаем физически. Между тем, по причине дарованного нам физического повода, сами в себе мы создаем блестящий портрет другого, и тем самым все наши силы высвобождаются и воодушевляются. В этом кроется и причина того, почему искалеченного или обезображенного человека можно продолжать безумно любить, поскольку он уже прежде подал нам не обезображено и не изувечено свою физическую символику.

Любовь – это как раз и полностью физическое, и самое глубоко духовное, спиритуалистическое, что в нас проявляется: она всецело удерживается в теле, но и в нем всецело является символом, подобием для любого человека и для всего, что прокрадывается через ворота чувств в нашу самую сокровенную часть души, чтобы ее разбудить.

Вечное отчуждение в вечном состоянии близости – древнейший, извечный признак любви. Это всегда ностальгия и нежность по недосягаемой звезде.

Только творческий человек знает, что счастье и мучение являются одним и тем же во всем самом интенсивном, самом творческом опыте нашей жизни. Но задолго до него чудак-человек, который любил, моля, простирал руки к звезде, не спрашивая, будет ли это радостью или страданием.

Эротика

Введение

Где бы мы ни коснулись проблемы эротики, всегда остается ощущение некой однобокости. И больше всего это ощущается тогда, когда к ней пытаются прикоснуться средствами логики, то есть с внешней стороны.

Само по себе это означает долго и упорно оттягивать непосредственную живость впечатлений, пока находишься в безопасном согласии с общепринятыми установками большинства. Или, выражаясь иначе, представлять дело столь несубъективно и отчужденно по отношению к нам самим, чтобы вместо целостности, нераздробленности жизненного самопроявления получить дискретный, обрывочный результат, который, однако, благодаря этому может быть четко зафиксирован в слове, удобен в использовании на практике, но в своей тотальности обозрим лишь односторонне.

Однако теперь этот самый метод представления, по необходимости все овеществляющий и омертвляющий, нам предстоит сделать приемлемым для такого предмета, который по самому своему существу нам знаком лишь субъективно, только через индивидуальное переживание, через то, что мы привыкли называть «духовными» и «душевными» впечатлениями о вещах. Ради согласованности, которая при этом должна быть достигнута, мы должны и к другим подобным феноменам подойти опять же исключительно с позиций объяснения данного феномена, тогда как все другое, что могло бы быть высказано о них, может считаться не более чем характеризующим дополнением, которое, как бы оно ни пыталось соответствовать принципу логической согласуемости, тем не менее собственной формальной помощью может убеждать лишь более или менее субъективно.

Для проблемы эротики, однако, эта противоречивая половинчатость, двойственность особенно характерна в той мере, в которой сама эротика кажется совершенно неуловимо колеблющейся между телесным и духовным.

Однако не путем сглаживания и смешения различных методов мы справляемся с этим противоречием, а, напротив, только посредством его предельной актуализации, заострения, можно сказать, посредством того, что мы полностью получаем в свои руки некий еще не расшифрованный материал в виде взаимопротиворечивых частей, так подтверждается и оправдывается простирающийся над ним объем нас самих – носителей и исследователей эротического одновременно, не поддающийся никакому логическому сокращению. Таким образом, мы обозреваем не только созерцаемый предмет, но и сам метод: это путь о двух сторонах, именно тот путь, на котором пред нами разворачивается сама жизнь и который лишь иллюзией нашего зрения сходится вдалеке в одну точку. Ведь чем дальше мы продвигаемся, тем глубже нас разводит в оба направления – предмета и метода, и линия горизонта взлетает все выше с каждым шагом по направлению к ней.

Однако на каком-то участке пути мы наталкиваемся на «вещь-в-себе». Это происходит там, где наш собственный материал рефлексии, минуя чувство и разум, вытягивается вон – в неконтролируемое. По ту сторону короткой пограничной полосы, которая еще доступна нашему наблюдению, выявляется для внутреннего наблюдателя измененный масштаб относительно «правды» и «действительности». Даже самое материально осязаемое и логически понятнейшее, измеренное им, становится не более чем санкционированной людьми конвенцией, указателем для практической «ориентировки на местности», испаряясь по мере дальнейшего углубления в просто соответствующую символическую величину, чистый эйдос, как это произошло для нас с понятиями «духовный» и «душевный». И на обоих концах нашего пути, таким образом, поднимается на щит непреклонное требование: «Ты должен создать себе