Эротика - Лу Андреас-Саломе

образ и подобие!» – чтобы и символ, реченный знаками и сравнениями, в которых остаются указанными все характеристики духа, мог быть признан основой человеческого познания. И в той черте горизонта, которая от шага к шагу все отодвигается от нас, продолжая «заглатывать» вдали «небо» и «землю», пусть мы найдем образ изначальной иллюзии, с которой мы пускаемся в путь за сущностью эротики и одновременно последнего символа, что ждет нас в конце нашего ученого путешествия.

Основание

Это совпадение априорной иллюзии и окончательного символа весьма далеко от того, чтобы недооценивать внешний, объективный характер вещей, но, скорее, заново подчеркивает независимость основы, базиса нашего предмета от всех традиционно относимых к нему дополнений. Только при условии постоянной оглядки на основание нам может быть обеспечено полностью непредубежденное проникновение во все уголки «материальнейшего» – телесного в эротике, – такой подход учит чувству вещественного уважения по отношению к ним. Уважению в том его значении, для которого мы все еще не стали достаточно простыми и готовыми на жертвы – жертвы всеми нашими этическими, религиозными и прочими установками, чтобы сосредоточиться на чистом смысле физического как такового. Нужно увидеть телесность как ставшие для нас наглядными страницы немыслимо длительного опыта, на которых до сих пор еще можно прочесть и «военные шрамы», и «знаки побед». Как будто духовное прочно покоится на фундаменте древнего и мудрого становления, в котором движение жизни, словно цепенея, отлилось в явственные для глаза формы и очертания, дабы нашему интеллекту, этому последнему и самому младшему отпрыску мира физического, будто нежному мальчугану-баловнику с любопытными пальцами, было позволено лазить по «летописям телесности», как по коленям Урана.

Тема

Для проблемы эротики нужна призма как минимум с двойным преломлением. Во-первых, она, как особый феномен, вообще должна рассматриваться в контексте физических, психических и социальных отношений, а не сама по себе, как это часто бывает. Во-вторых же, все эти три вида отношений еще раз соотносятся друг с другом и сплетаются в узел единой проблемы. Укоренившись в подпочве бытия, она всегда растет из одинаково плодородной земли, и до какой бы высоты и мощи она не развилась, у нее все равно достанет сил раздвинуть пространство своей древесной кроной; и даже если земля будет полностью загромождена, тогда она своей темной, хтонической силой подпочвенных корней будет упорствовать под ней. Именно эта неистребимая витальность – ее главное достоинство: независимо от способностей достигать высокой самоценности или олицетворять высокие идеалы она тем не менее на этом не останавливается и ради служения жизни приспосабливается к любым условиям. Так мы обнаруживаем, что эротика укоренена в почти самостоятельно протекающие вегетативные процессы нашей телесности. Поэтому на любой стадии развития и в любой разновидности, даже на вершине сложнейших любовных экстазов, она неистребимо хранит что-то от своего изначального простого происхождения: что-то от той хорошей, здоровой веселости, которая в непосредственности своего удовлетворения ощущается как вечно новое, вечно юное переживание – праздник жизни в его древнейшем мистериальном смысле. Как каждый здоровый человек, пробуждаясь поутру, или вкушая ежедневный хлеб, или совершая прогулку по свежему воздуху, ощущает радость вечно неповторимого, будто каждый день – это рождение заново, и как мы иногда верно определяем зарождающееся нервное расстройство по тому, что в эту повседневность и испокон веков вершащуюся круговерть бытия вдруг начинают проникать такие понятия, как «скука», «однотонность», «пресыщение», так и в любовной жизни, если только она не начинает чахнуть, всегда присутствует эта «неповторимость извечного», и ее как нечто само собой разумеющееся человек разделяет со всем, что дышит.

Однако эротике этого мало: высшее животное сопровождает свое сексуальное поведение мозговым аффектом, который приводит его нервную систему в экзальтированное состояние, – сексуальное сталкивается с чувственностью, наконец, с романтикой, вплоть до мельчайших нюансов и разветвлений на вершине предельной человеческой индивидуализированности. Однако все это прогрессирующее развитие любви с самого начала покоится на более чем шатком фундаменте: вместо вечного равновесия и «вечного сохранения» свою власть обретает тот закон всего живого, согласно которому сила возбуждения обратно пропорциональна количеству его повторений. Избирательность, даже прихотливость в выборе партнера, времени и обстоятельств страсти, словом, все, что всегда считалось доказательством подлинной страсти в ее отличии от простого инстинкта, оплачивается усталостью, степень которой определяется пылкостью пережитой страсти и сопровождается тягой к неповторимому, неослабевающему в своей новизне желанию, в итоге – стремлением к перемене. Можно сказать: естественная любовная жизнь во всех ее проявлениях, и особенно в наиболее индивидуализированных вариантах, построена на принципе неверности. Однако сила привычки, в той степени, в которой она вообще способна противодействовать данной тенденции, подпадает, со своей стороны, еще под действие вегетативно обусловленных потребностей нашего тела, которые по сути своей враждебны каким-либо переменам.

И все же, парадоксальным образом, эта вегетативно обусловленная тенденция оборачивается апофеозом духовнейшего в человеке: не следует считать ни слабостью, ни неполноценностью эротического тот факт, что оно стоит на стороне верности – скорее, это знак его присяги великому принципу Целостности, нерасщепленности и неразменности жизненного единства. Сложнейший механизм реагирования, который склоняет нас к переменам и избирательной реализации возбуждения, ничего не хочет знать о постоянстве и стабильности. Но там, где мы что-то соотносим с нашим сознанием и понимающим усилием, а не только с физическими и душевными желаниями, мы и переживаем эротичность не только в тающей силе насыщения от удовлетворения этих желаний, но, с другой стороны, во всевозрастающем интересе к пониманию единственности человеческой неповторимости. Только здесь полностью реализуется принцип, гласящий, что в любви тянет человека к человеку, как к Иному, другому уникальному «я», чтобы во взаимодействии с ним исполнить себя не как средство любви – для порождения новой жизни, а как самоцель. Здесь сокрыта такая степень духовной жизненности, в сравнении с которой сама тяга к перемене кажется недостатком внутренней подвижности, когда духовность нуждается в толчках извне, чтобы прийти в движение, это некое отсутствие внутренней гибкости, позволяющей ловить новизну в привычном и сотворять перемены, а не искать их.

При этом верность и постоянство приобретают совершенно иной подтекст: в этом превосходстве максимальной насыщенности и открытости жизни проявляются возможности новой организации чувственного опыта – мир постоянного становится вновь пригодным для эскалации желания, а не его рассеяния. Конечно, этими тремя стадиями – изначальная стабильность, тяга к переменам и новое постоянство – эротика исчерпывающе описана быть не может, к этому следует добавить факт их взаимосвязи. Поэтому размещение по рангам в пределах этой шкалы кажется более чем затруднительным, и в итоге эротика предстает не как ясное ступенчатое сооружение,