Эротика - Лу Андреас-Саломе

хочет соединиться, всегда так или иначе является Богом. Именно благодаря этому воссоединению происходит становление того единства, от которого потом отпочковываются различные побеги первобытной культуры. Становление сознательным само по себе является, по сравнению с недостаточно пробужденным, чисто животным самоопределением, подъемом жизни до таких высот, которые позволяют понять, как из беспомощности и груза неисчислимых трудностей, вопреки всему, первым актом человеческого творения появляется представление о божественном. Это означает, что решающим оружием в жизненной борьбе уже не была исключительно материальная сила животных, а во много раз превосходящая ее сила фантазии. Не то чтобы мы недооценивали то, что нам фактически чуждо, отдавая несомненное предпочтение преображающим чудесам сознательной жизни, но бесспорно, что в данном пункте мощь человеческого воображения чувствует себя неизмеримо углубленней и неуязвимей по сравнению с голой материальностью видимого.

И потому, при всем напоре конкурентов, борьба за существование – уже не просто сиюминутный поиск жертвы, а одновременно понимание единства со всем, что существует рядом, попытка познать это единство в божественном, волшебно преображающем, – кровь, что пролита, мясо, что поедается: человек, получая силу своего врага, заключает что-то вроде союза, религиозного бракосочетания, он объявляет действительность всеобщей мистической сопричастности непреложно существующей. А через некоторое время, намеренно голодая и мучаясь жаждой, он празднует ужин своего духовного избавления, на сей раз объявляя реально существующей действительность своего незримого пока будущего.

Только потому, что эта внутренняя потребность возносить вещи на пьедестал, идеализировать их, изначально означала «вести себя творчески», мы находим ее также и на пиках человеческой деятельности, которые соответствуют самым глубоким переживаниям. На этом основании наша пиковая способность творить имеет своеобразный характер: она скорее ощущается как акт зачатия чего-то иного, чем как конечное заострение нашего самодвижения; по этой же причине внешним достижениям всегда сопутствует желание отстраниться от их воплощенной ценности. Став полными властителями жизни благодаря акту творения, мы, как никогда, близко подходим к настроению религиозного посвящения и благоговения перед высшим – это не просто особые переживания, а последние аккорды творческой активности par excellence.

Создается впечатление, словно существует нечто, что, начиная с символических изображений прадавнего божества под тысячью разнообразнейших одежд и личин сохранилось во всем, было попутчиком всем временам и народам: это сама творческая сила, которая и является обратной стороной поклонения божеству, конечным символом всего сущего и одновременно тем, что дает ему начало.

Эротика и религия 

 Тот факт, что религия относится к явлениям, вокруг которых нагроможден ворох разнообразнейших определений, суть которых объясняется противоречивейшим образом, связан с тем, что она по своему основному аффекту входит в ряд наших интимнейших переживаний: она связана с такими реальностями внутренней жизни, которые вполне способны или свалить нас с ног или еще крепче утвердить в нашей позиции. И потому между нами и религиозным чувством необходима дистанция – для того чтобы занять позицию теоретической отстраненности.

Изначальный сплав эротического с религиозным, возникший на основе того же витального всплеска, который (благодаря плодотворному синтезу внутреннего и внешнего) привел к возникновению сознания, в итоге специализировался до собственно телесного и собственно духовного видов наслаждения. Исходная взаимосвязь эротического и религиозного была столь же синкретичной, как и связь между всеми другими человеческими проявлениями, нынче же распознать эротический оттенок в религиозном можно лишь по специфической окраске основания и пика мистического экстаза. Особенно очевидной становится связь мистики и эротики, если провести аналогию с тем, как пробивается творческое начало в акте чисто телесного зачатия, ведь то головокружение, которое испытывается при этом, придает всему процессу характер тотального, а не лишь сексуального экстаза, и возникает ощущение как бы неотложно удовлетворенной духовности. Если духу для высшего переживания сексуального чувства необходимо привлечь и мозговое возбуждение, то, с другой стороны, в религиозной страсти, как и в любой иной интенсивной психической деятельности, с необходимостью задействована вся тоническая сфера организма; между обоими чувствами – сексуальностью и религиозным экстазом – расстилается весь массив человеческого развития, однако между ними нет непреодолимой пропасти: все их многообразие начинается единством и заканчивается единством. Собственно говоря, и религиозный пыл не мог бы существовать, если бы в нем не было заложено предчувствие того, что самое высшее в наших чаяниях может прорасти из самого земного, что таится в нас. Поэтому религиозные культы древности связаны с сексуальной символикой в значительно большей степени, чем с какими-либо другими явлениями жизни; и даже в так называемых высших религиях эта связь – хотя бы в редуцированном виде – все равно продолжает сохраняться. Кроме того, религиозные и эротические чувства по большей части разворачиваются параллельно, что достаточно глубоко проясняет их сущность, особенно в том, что связано с их идеологией.

Поистине от возвышенного до смешного один шаг: с должным почтением присматриваясь к ментальным построениям верующих, не без удивления обнаруживаешь, что в смысле трезвого рассмотрения действительности интеллектуальный мир, построенный на религиозном чувстве, по меньшей мере в одном аспекте проявляет роковое сходство с чрезмерными фантазиями влюбленного, а именно в методе, каким осуществляется там и там сотворение нового, а также в содержании этих фантазий. Различия же между ними заключаются в той ценности, которая приписывается предмету чувства: даже самая пылкая любовь не требует от постороннего взгляда, чтобы он глядел на дорогой ей предмет исключительно ее собственными ясновидяще-слепыми глазами, в то время как религиозная вера претендует на то, что ее святой образ несет всеобъемлющую правду, принять которую должен каждый. Причем последнее происходит отнюдь не из-за узколобой нетерпимости к другим культам, как часто можно услышать, а из внутренней необходимости в полном преображении посюстороннего, которая диктуется самим смыслом религиозного феномена. Имеет место и второе отличие: религиозный образ появляется благодаря еще более безудержной субъективности, которая в данном случае практически не встречает никаких препятствий со стороны реальности. Там, где любовное влечение все еще имеет своим побочным эффектом наслоение иллюзий на предмет действительности, или там, где художественное творчество, несмотря на всю свободу в сотворении образов, все же обязано задать определенный масштаб условий для их возможной реализации, там верующий проецирует свои представления без необходимости «оправдывать» их ни в отношении происхождения, ни в отношении цели, – он совершенно беспрепятственно выводит их из своей единичной души и сверхъестественным образом распространяет на все небеса.

Однако здесь присутствует лишь кажущееся противоречие: чтобы так суверенно высказываться, религиозное, конечно же, должно изолировать свой интеллектуальный мир от всего прочего профанного мировосприятия, но этот суверенитет, по сути, есть лишь эффект той всеохватности и изначальности практического значения религиозного настроения для всего, что иначе просто не смогло бы существовать; тем самым религиозное